– Здравствуйте, Валерий Семенович. С вашим мужем, Лариса Борисовна, кашу не сваришь.
– Зато пива выпьешь.
– Это было. Но мне ж интервью надо, Лариса Борисовна. Может, все же вы сами, а?
– У меня голова не тем забита.
– Газета, не привязывайся. Слышь, у доктора голова не тем забита. Слушай, ты не знаешь, здесь никого нет из типографии?
– Зачем?
– Срочно надо автореферат диссертации напечатать. У доктора голова рефератом забита. А если в типографии газеты сработать дело?
– Давайте, Лариса Борисовна, интервью, а я поинтригую у нас.
– В большой типографии быстро не сделают. Да и потом, что я, сумасшедшая, – давать интервью перед защитой? Наша каста этого не любит. Мне сейчас надо тихонечко сидеть. – Лариса улыбнулась, будто что-то вспомнила. – Как мышке сидеть – лишь ушки торчат. Не то черных шаров накидают.
– Добро, Нарциссовна. Спасибо за еду, пошел в обход. – И они оба ушли.
Лариса включила двигатель, печку, села на заднее сиденье, поджала под себя ноги и решила думать о защите, о диссертации, о жизни своей. Но разве может кто-нибудь запрограммировать свои мысли? Они крутились только вокруг очереди. И действительно, ситуация необычна, необычно и странно сближение всех этих людей, не имеющих, казалось бы, никаких точек соприкосновения. Все вроде разобщены и заботятся только о себе, о своем месте в этой очереди, о своем благополучии, о своей конечной цели – машине, и, с другой стороны, взаимопомощь, какая-то спайка, желание помочь друг другу, выстоять и всем вместе дождаться, добиться желанного. Так бы и думала она об этом, если б не счастливая особенность человеческого мозга переливать вдруг весь поток своих мыслей в русло иных проблем при появлении нового феномена в поле зрения или слуха. Таким раздражителем стал один из коллег очередников, делавший свою, видно, ежедневную оздоровительную пробежку "от инфаркта". "Весь мир скоро очумеет и будет так носиться: с носка на пятку, с носка на пятку, трусцой, трусцой с носка на пятку, а потом вприсядку станут…"
Лариса уснула.
Разбудил ее помощник Валерия, юный таксист Кирилл, пришедший с каким-то дородным мужчиной.
– Нарциссовна…
– Борисовна.
– Валерий сказал, что вам нужен этот товарищ из четвертой сотни.
– Мне? Зачем?
– Доктор, начальник сказал, что вам типография нужна срочно.
– А! Да, да. Очень нужна.
– Я директор типографии. Маленькой, правда, но авторефераты мы делаем часто.
– И быстро?
– Быстро не быстро, но за неделю сделаем, а то и раньше.
– Ох, спасибо! Простите, как вас зовут?
– Павел Дмитриевич.
– Павел Дмитриевич, и когда это можно будет?
– Приезжайте завтра с утра.
– Завтра с утра! О чем вы говорите?
Павел Дмитриевич как-то странно улыбался, и Лариса решила, что он нарочно ей это предлагает, чтоб очередь перед ним уменьшилась хоть на одного человека.
– Ко мне оппонент приехал из Ленинграда. Никак не смогу.
– Ну, после воскресенья. Я вам свой адрес оставлю и телефон.
Лариса разозлилась на себя, огорчилась, замолкла: "Надо все же жить с презумпцией – все люди хорошие, все хотят добра. А у меня как до дела, так вылезает кувшинное рыло. Ведь вполне благожелательный дядечка. С чего же я так взъелась на него? Что случилось со мной? Или я всегда такая?"
– Ладно, доктор, насчет реферата мы договоримся. У меня к вам будет встречная просьба, чисто медицинская.
– Всегда к вашим услугам.
– У жены моей вены расширены на ногах. Говорят, оперировать надо, а мы сомневаемся. Не посмотрите ли? Посоветуемся.
– Бога ради! Конечно. Хоть советовать, хоть оперировать.
– Ну, значит, договорились по всем фронтам. Я к себе побегу.
Таксист остался в машине.
– Кирилл, кофе хочешь?
– Да, пожалуй. Выпью, пожалуй. Спасибо.
Лариса налила ему из термоса кофе, дала какие-то бутерброды, прикрыла глаза и вновь задумалась: "Хорошо бы раздеться – и в постель. Вытянуться, натянуть одеяло до зубов. Вытянуться, сложить руки на груди и заснуть. Раньше я всегда спала на боку, клубочком свернувшись, а теперь – всегда вытянувшись на спине. Возрастные изменения, наверное. Свернуться на боку – это еще возвратное стремление к прошлому положению человеческого плода. С годами человек привыкает, отдыхая, лежать на спине, как бы приноравливается к своему будущему, он уже тянется к будущему, к неизвестному – известному лишь по положению на смертном одре".
Лариса открыла глаза. Кирилл держал в руках пустую чашку и задумчиво смотрел сквозь стекло. О чем-то надо было говорить.
– Это у вас первая машина будет, Кирилл?
– Конечно. Откуда ей быть не первой?
– Ты пьешь?
– Нет. У нас многие пьют. А я нет. Машину куплю.
– Да, уж кто пьет, машину не купит.
– Я вот один живу, не женат, не пью, деньги подкопил – куплю.
– Долго копил?
– Сколько копил – столько копил.
– Извини.
– Что извини?
– Что вопрос задала бестактный.
– Почему бестактный?
– Лезу не в свое дело.
– И не буду пить. Еще гараж надо. Машину-то я знаю, сам буду с ней заниматься.
– А работа ваша считается тяжелой?
– Как сказать? Четырнадцать часов за баранкой… Когда на дороге спокойно, ничего. А то, бывает, злишься.
– На кого?
– Да ни на кого. Или на пассажиров. Или иногда… Едешь, и вдруг обгоняют или, наоборот, проехать не дают, толкутся, тянут, а тут спешишь. Ну и злишься.
– А кто мешает?
– Частники. Я вот ехал позавчера, дорога прямая, свободная. За мной "Жигуленок" частный чешет. Я быстрей – не отстает. Я еще – сидит на хвосте. Я газку прибавил, а он прицепился – и все тут. – Кирилл оживился, глаза заблестели. – Смотрю, колодец канализации открытый впереди, я – раз! – и над ним проехал. Мне-то видно было, и "Волга" широкая. Проскочил, а он попался. Не знаю уж, что с ним. Уехал.
– А разбился бы?
– Ну да! А чего ж он сел на хвост? Не положено. Дистанцию держи, если за руль взялся.
– Да как же так, Кирилл? Если и не разбился, легко ли ему чинить? Ой! Совсем забыла. Надо мне девушку из парикмахерской найти, живот что-то у нее болел. Пойду искать. Ты посиди здесь, Кирилл.
– Нет. Тоже пойду. Свою машину запирать надо, на других оставлять не годится!
Они вышли. Лариса закрыла машину и двинулась вдоль очереди. Через несколько шагов она обнаружила свою возможную больную около машины, из которой неслась музыка, современная ритмическая музыка, по мнению Ларисы, неподходящая для спокойного слушания и прекрасная для танцев. Девушка стояла спокойно, чуть притопывая ногой. Судя по лицу, она блаженствовала, и маловероятно, что у нее болел живот. Судя по лицу.
– Добрый час, – почему-то необычно для себя сформулировала приветствие Лариса.
– Здравствуйте, Лариса Борисовна. Все в порядке. Ничего не болит. Можете спать спокойно, доктор.
Лариса ничего не ответила и пошла к своей машине. По дороге она встретила Валерия Семеновича.
– Если начнется операция оттеснения, я свистну и замигаю фонариком.
Лариса кивнула, снова ничего не ответила, уселась, как прежде, опять включила печку и совсем уже было заснула, как пришла Тамара.
– Садись, Тамарочка, пей кофе, ешь – все тут. – Лариса показала на сумку. – А я – спать.
И как будто вырубили свет, вырвали рубильник, – тьма, нету ничего, отключение сознания. Это сон усталости, без сновидений, еще не отдых. Потом появился свет, какие-то фигуры, образы – это уже сны, отдых. Какая-то кровать, человек на ней лежит вытянувшись, то ли она сама, то ли Стас, и мыши, мыши из-под кровати, все больше, больше. Она вскочила… Или Стас. Бежать некуда – всюду мыши. Потом явился психиатр с дудкой, заиграл что-то, и они пошли за психиатром – то ли Стас, то ли она, то ли оба. А потом уже только она – в Домодедове на летном поле; мороз, ветер бьет по щекам, слезу вышибает, а с ней то ли Стас, то ли Валера. Нет, наверное, не Стас. Кто-то дома остался, кто-то дома ее ждет, конечно, то ли Стас то ли Валера? Они полетят куда-то через этот мороз, то ли в Ташкент, то ли в Баку. Зачем? Кто-то их ждет там, то ли во Фрунзе, то ли в Душанбе, где-то у них будет дом, где-то она будет жить с ним то ли неделю, то ли три дня. Понятно, это Станислав. Зачем?! Со Станиславом могут и дома жить. Может, Валерий? Едут с Валерой. У трапа длинная очередь – проверяют билеты. Мороз, ветер, слезы, толпа, толкотня – каждый хочет скорее в тепло. Суета людская. Кто-то кричит, чтоб пустили вперед с детьми. Идут дети. Дети, дети. Ее отталкивают. Вот она уже на трапе, тянет вперед свой билет, а ей говорят, что нечего пустые билеты давать – нет ни имени на нем, ни паспорта в руках, и рейс никому не известен. Кто-то отпихнул ее, то ли Валера, то ли Стас, а кто защищает – вроде Стас или Коля. Она бежит от трапа по полю – в ветре, в морозе, в слезах – домой, домой, где кто-то ждет ее. Самолет начинает шуметь, свистеть…
Лариса просыпается: да, это был сон со сновидениями, сон настоящий, сон отдыха.
Свист повторился. Лариса огляделась. В стороне мигал фонарик. Рядом одна за другой стучали захлопывающиеся дверцы машин: тук, тук, тук, тук… Как выстрелы. Люди темными тенями устремлялись от машин к очереди и растворялись где-то там, в стороне мигающего фонарика. Вот и фонарик перестал мигать. Замер. Может быть, лежит, немигающий, постоянно горящий на земле, в снегу, в грязном месиве…
– Тамара! Бежим! Там что-то случилось…
Возле очереди было шумно. Бежали люди и со стороны. Толпа увеличивалась, росла, вокруг сотни скапливались чужие люди. Кто-то зло кричал, кто-то смеялся, слов не разобрать. Действий вроде и нет никаких. А может, и есть? В темноте разве разглядишь?
Вблизи стояли рабочие со стройки, тоже активно включившиеся в общее толковище, как на стадионе футболисты около судьи перед пенальти.
Нарастающее напряжение передавалось и соседним сотням, плотно стоявшим на своих местах, не желавшим покидать занятые плацдармы.
Женщины смотрели издали: не женское это дело – в мужскую беседу вмешиваться.
Через ухабы, грязь, снежное месиво, распугивая и раздвигая окружающих, толпящихся зрителей, озаряя фарами дальнего света и большим фонарем-прожектором, помаргивая мигалкой на крыше, не очень торопясь, пофыркивая и урча, надвигалась милицейская машина. Раздался громкий щелчок включенного в машине микрофона. Все услышали, как в микрофон дунули, однако слов не последовало. Да они и не понадобились – "собеседники" по одному стали медленно и нехотя отходить от очага толковища и исчезать в хвосте очереди. Кипение, шум и гомон внутри только что бурлившей толпы постепенно, но быстро умерялись, и в течение, пожалуй, не более минуты-полторы все замерло окончательно.
Машина стояла, направив свет на оборонявшуюся сотню. Вновь послышался щелчок, на этот раз, наверное, выключенного микрофона. Машина стояла. Из нее никто не выходил.
Люди из Ларисиной сотни поддержали свое право пионеров, право пришедших раньше, право знающих и быстрых, "вирильных". Они сохранили свое место, и те, явившиеся с неправедной, несправедливой целью, вынуждены были ретироваться. Виктория! Хеппи-энд! Порядок соблюден.
Строители тоже разошлись. Цирк окончен, "кина не будет".
Естественно, мужчины, взбудораженные прошедшим эпизодом, с радостно возбужденными лицами вспоминали сиюминутно отошедшее событие. Они действительно почувствовали себя мужчинами, они себе славословили, осанну себе пели, вспоминали конкретно, кто кому что сказал и как ему ответили убого…
Валерий стоял в центре, глаза сверкали – пусть они и не видны, чувствовалось, что они горят, чувствовалось по большому рту, открытому в белозубой улыбке. Впрочем, может быть, и не белозубой, но в темноте не видно все равно. Сильный образ!
– Нарциссовна! Порядок! Враг отброшен. Все оперативненько! Победа осталась за нами. "Есть упоение в бою…"
Валерий Семенович отошел от своей группы и встал рядом с Ларисой, поправил на себе шапку, вынул носовой платок и вытер лоб, щеки под глазами; потом из дальних карманов достал пробирочку, извлек маленькую таблеточку и кинул ее в рот. Засмеялся и сказал:
– Допинг на случай продолжения игрищ.
– Не ври. Это нитроглицерин. Я же врач. Узнаю. Часто принимаешь?
– Много знаете, барыня.
– Это да. Что знаю, то знаю. Давно принимаешь?
– Да нет. Как-то раз прихватило. На работе мне товарищ дал. Он пользуется.
– Помогло?
– Сняло боль.
– Плохо, что сняло. Значит, спазм А сейчас?
– А сейчас и не болит почти. Это от возбуждения. Решил принять.
– К врачу не ходил?
– "Если я заболею, к врачам обращаться не стану". Только если бюллетень нужен. Ты уж прости, доктор.
– Знаю. Есть такая псевдоинтеллигентская бравада. Сейчас болит?
– Нет. Все. Не до болей. Перетопчемся. Смотри-ка, Борис!
Около них появился Борис с девятьсот шестьдесят первого места. Бровь была рассечена, но, тем не менее, он улыбался с тем же радостным, победным видом, что и Валерий Семенович.
– Что с тобой, Борь?
– Увидел большую игру, вспомнил, что это твоя сотня, решил помочь тебе. Да и поиграть заодно. Дурак и есть дурак. Поскользнулся.
– Не дурак – кондотьер. Ну, ты оперативен! Доктор, это мой старый товарищ. Посмотрите, пожалуйста, что у него.
– Покажите-ка, товарищ кондотьер. Да чего там. Ерунда.
– Ерунда – это пока алкоголь действует.
– Какой там алкоголь! Я чуть-чуть.
– Посмотрим. Пойдемте в машину, к свету. Она повела Бориса, ругая себя за пренебрежительное отношение к выпившему человеку, понимая, что когда бывает пьян ее муж, она не позволяет себе говорить с ним снисходительно. Говорит, злясь, ругаясь, негодуя, плача, наконец, но никогда с пренебрежением. "Компенсируюсь, наверно?" И, наверное, была права: компенсировалась.
Включила свет. Подставила голову под луч фары, вырвав из темноты рану около двух сантиметров прямо над бровью. Кровь уже не шла.
– Ерунда, товарищ кондотьер. Конечно, неплохо одну скобочку положить, но не обязательно: на голове все быстро заживает.
– Я же говорил. Пойдемте туда.
Может, все-таки лучше бы им съездить в больницу да наложить один шовчик, но обстоятельства не допускали такого излишества. Крайней необходимости не было. Если говорить по совести, то попади подобный больной к Ларисе на дежурстве, она, безусловно бы настояла, чтобы рану зашили.
Но всегда существует нечто главное в сегодняшней жизни, определяющее действие человека в каждый момент его бытия. При этом и мышление его, может быть, истинное, правильное, загоняется в подсознание, а на поверхность для необходимого поступка вытаскиваются доводы якобы целесообразности.
"Надо бы в больницу. Зашить" – такая идея даже мельком не проскочила в голове у доктора. Чрезвычайные обстоятельства вроде бы смазали в ней безусловные реакции профессионала. Ситуация необычна – необычность непредсказуема. Однако такое поведение Ларисы Борисовны предсказать можно было бы, вернее, предположить (если предварительно думать), ведь ничто – дом, улица, работа, – ничто не умеряло основную заботу, приведшую ее на этот пустырь.
Но можно и другое предположить (если думать). Ведь оторвавшись от этой нынешней заботы, записи, от машины, от очереди, уехав с пустыря в больницу, она страстно захотела узнать, что же у той спорной больной в животе, кто оказался прав: они, хирурги, или терапевты?
Она некоторым образом доказала, а может, и сама только узнала, что и невероятные обстоятельства полностью настоящего профессионала не вырвут из его естества.
Но что тогда победит?
Обстоятельства?
Естество?
Что сильнее?
(Если предварительно думать.)
Впрочем, может быть, все это зависит и от существа профессии?
Они подошли к месту прошедшей "дискуссии". Вновь ораторствовал Валерий Семенович:
– Теперь уже точно нам достанется запись. – И засмеялся: – Если только запись состоится.
Раздался общий громкий хохот.
Мужчины победно стояли, сбившись в кучу. Им было легко, свободно, радостно. Они заслужили хорошее к себе отношение.
Но вот вскоре поодиночке, совсем не огорченные, стали подходить и бывшие "оппоненты". Они подходили и вместе с недавним своим неприятелем дружно скалили зубы, вспоминая минувший эпизод.
Они все с поразительным легкомыслием, с дружеским и радостным ощущением сиюминутного их положения разбирали только что сыгранную партию, как два шахматиста после ожесточенного многочасового сидения за доской, после жгучей непримиримости и вынужденного рукопожатия начинают спокойно анализировать игру, и снова к ним возвращаются истинное, не деланное спокойствие и дружелюбие. Впрочем, это не всегда и не у всех. Так и сейчас: не все противники сошлись, не все смотрят друг на друга спокойно; иные, махнув рукой на все планы и надежды, просто ушли домой.
Когда прошло возбуждение, стало ясно, что в Ларисе этот спор за место в очереди оставил неожиданный след. Уже не было того непреоборимого вожделения: хочу новую машину. Все вокруг повернулось своей необязательной стороной. На чашах весов она увидела машину и нормальную, спокойную человеческую жизнь. У нее, конечно, не появилось желания махнуть рукой и уйти, но и пропало трагическое ощущение возможного неуспеха столь длительного бдения. Появилось, что ли, чувство непроизводительной потери времени… И диссертация, и сын, и дом, и больница с больными – все оставалось, как раньше, да она отрешилась от них душой. А сейчас душа затрепетала и потянулась во все стороны, душа вновь открылась всему.
Вот уже и свет. Рассвет. Естественно, спать не хотел никто. Давно уже здесь перемешались части суток – когда ночь, когда сумерки, рассвет, день – все приобрело одну окраску. Из соседнего жилого дома вышли несколько человек, живущих в стабильных условиях и не потерявших ощущения времени. Они были в тренировочных костюмах, поэтому трудно сказать издалека, какому полу принадлежали эти фигуры, прикрытые одинаковостью спортивности. Кое-кто из них делал гимнастику рядом с домом, кто-то побежал по своим оздоровительным маршрутам.
Откуда-то появилась целая стайка собак. Все – беспородные симпатичные дворняжки. Впереди трусила не спеша большая, серо-рыжая в пятнах. За ней еще две – рядом, нос в нос. Следом еще две, но уже не бок о бок, а отставая на полкорпуса, и потом еще три гуськом – нос к хвосту, нос к хвосту, нос к хвосту. Они подбежали к мусорному баку. Одна стала что-то ворошить мордой на земле. Хвост ее покачивался из стороны в сторону. Еще две так же дружно уткнулись носами во что-то валяющееся и то ли стали есть, то ли нюхать, и их хвосты демонстрировали довольство жизнью. В поисках своей удачи две собаки продолжали бегать вокруг мусора, также высматривая выброшенное жемчужное зерно. Остальные крутились вокруг друг друга, устраивая какую-то свою незлобивую игру.
Лариса умилилась, хотела поделиться своим наблюдением, но никого вокруг не оказалось. Тогда она отвлеклась от собак и подумала, не стоит ли и ей поразмяться, тоже сделать какие-либо движения.
Валерий, уже не назначенный, не выбранный – признанный лидер, держал речь: