Они притихли с наступлением сумерек, словно для того, чтобы этот вечер лучше запомнился им на всю долгую разлуку,
которую несло с собой завтра. За месяц их любви ни разу они не были более близки, не раскрывались полней друг для друга, чем в эти минуты, когда
она безмолвными губами касалась сукна мундира на его плече или когда он перебирал ее пальцы, так осторожно, словно боялся ее разбудить.
***
Военная карьера удалась ему. Еще до отправки на фронт он был произведен в капитаны, а после аргоннских боев получил чин майора и стал
командовать пулеметным батальоном дивизии. После перемирия он сразу стал рваться домой, но какое-то осложнение или недоразумение загнало его в
Оксфорд. На душе у него было тревожно - в письмах Дэзи сквозила нервозность и тоска. Она не понимала, почему он задерживается. Внешний мир
наступал на нее со всех сторон; ей нужно было увидеть Гэтсби, почувствовать его рядом, чтобы увериться в том, что она не совершает ошибки.
Ведь Дэзи была молода, а в ее искусственном мире цвели орхидеи и господствовал легкий, приятный снобизм, и оркестры каждый год вводили в
моду новые ритмы, отражая в мелодиях всю печаль и двусмысленность жизни. Под стон саксофонов, ночи напролет выпевавших унылые жалобы "Бийл-стрит
блюза", сотни золотых и серебряных туфелек толкли на паркете сверкающую пыль. Даже в сизый час чаепитий иные гостиные сотрясал непрерывно этот
сладкий несильный озноб, и знакомые лица мелькали то здесь, то там, словно лепестки облетевшей розы, гонимые по полу дыханием тоскующих труб.
И с началом сезона Дэзи снова втянуло в круговорот этой сумеречной вселенной. Снова она за день успевала побывать на полдюжине свиданий с
полудюжиной молодых людей; снова замертво валилась в постель на рассвете, бросив на пол измятое бальное платье вместе с умирающими орхидеями. Но
все время настойчивый внутренний голос требовал от нее решения. Она хотела устроить свою жизнь сейчас, сегодня; и чтобы решение пришло, нужна
была какая-то сила - любви, денег, неоспоримой выгоды, - которую не понадобилось бы искать далеко.
Такая сила нашлась в разгар весны, когда в Луисвилл приехал Том Бьюкенен. У него была внушительная фигура и не менее внушительное положение
в обществе, и Дэзи это льстило. Вероятно, все совершилось не без внутренней борьбы, но и не без облегчения.
Письмо Гэтсби получил еще в Оксфорде.
***
Над Лонг-Айлендом уже брезжило утро. Мы прошли по всем комнатам нижнего этажа, раскрывая окно за окном и впуская серый, но уже золотеющий
свет. На росистую землю упала тень дерева, призрачные птицы запели в синей листве.
Мягкое дуновение свежести, которое даже не было ветерком, предвещало погожий, нежаркий день.
- Нет, никогда она его не любила. - Гэтсби отвернулся от только что распахнутого окна и посмотрел на меня с вызовом. - Не забывайте,
старина, ведь она вчера едва помнила себя от волнения. Он ее просто напугал - изобразил все так, словно я какой-то мелкий жулик. Неудивительно,
если она сама не знала, что говорит.
Он сел, мрачно сдвинув брови.
- Может быть, она и любила его какую-то минуту, когда они только что поженились, - но даже тогда меня она любила больше.
Он помолчал и вдруг разразился очень странным замечанием.
- Во всяком случае, - сказал он, - это касалось только ее.
Что тут можно было заключить? Разве только, что в своих отношениях с Дэзи он видел глубину, не поддающуюся измерению.
Что тут можно было заключить? Разве только, что в своих отношениях с Дэзи он видел глубину, не поддающуюся измерению.
Он вернулся в Штаты, когда Том и Дэзи еще совершали свое свадебное путешествие, и остатки армейского жалованья потратил на мучительную, но
неотразимо желанную поездку в Луисвилл. Там он провел неделю, бродил по тем улицам, где в тишине ноябрьского вечера звучали их дружные шаги,
скитался за городом в тех местах, куда они любили ездить на ее белой машине. Как дом, где жила Дэзи, всегда казался ему таинственней и
привлекательней всех других домов, так и ее родной город даже сейчас, без нее, был для него полон грустного очарования.
Уезжая, он не мог отделаться от чувства, что, поищи он получше, он бы нашел ее, - что она осталась там, в Луисвилле. В сидячем вагоне - он
едва наскреб на билет - было тесно и душно. Он вышел на площадку, присел на откидной стульчик и смотрел, как уплывает назад вокзал и скользят
мимо торцы незнакомых построек. Потом открылся простор весенних полей; откуда-то вывернулся и побежал было наперегонки с поездом желтый трамвай,
набитый людьми, - быть может, этим людям случалось мельком на улице видеть волшебную бледность ее лица.
Дорога сделала поворот; поезд теперь уходил от солнца, а солнце, клонясь к закату, словно бы простиралось в благословении над полускрывшимся
городом, воздухом которого дышала она. В отчаянии он протянул в окно руку, точно хотел захватить пригоршню воздуха, увезти с собой кусочек этого
места, освещенного ее присутствием. Но поезд уже шел полным ходом, все мелькало и расплывалось перед глазами, и он понял, что этот кусок его
жизни, самый прекрасный и благоуханный, утрачен навсегда.
***
Было уже девять часов, когда мы кончили завтракать и вышли на крыльцо.
За ночь погода круто переломилась, и в воздухе веяло осенью. Садовник, единственный, кто остался в доме из прежней прислуги, подошел и
остановился у мраморных ступеней.
- Хочу сегодня спустить воду в бассейне, мистер Гэтсби. Того и гляди, начнется листопад, а листья вечно забивают трубы.
- Нет, подождите еще денек, - возразил Гэтсби и, повернувшись ко мне, сказал, как бы оправдываясь:
- Верите ли, старина, я так за все лето и не поплавал ни разу в бассейне.
Я взглянул на часы и встал.
- Через двенадцать минут мой поезд.
Мне не хотелось ехать на работу. Я знал, что проку от меня сегодня будет немного, но дело было даже не в этом, - мне не хотелось оставлять
Гэтсби. Уже и этот поезд ушел, и следующий, а я все медлил.
- Я вам позвоню из города, - сказал я наконец.
- Позвоните, старина.
- Так около двенадцати.
Мы медленно сошли вниз.
- Дэзи, наверно, тоже позвонит. - Он выжидательно посмотрел на меня, словно надеялся услышать подтверждение.
- Наверно.
- Ну, до свидания.
Мы пожали друг другу руки, и я пошел к шоссе. Уже у поворота аллеи я что-то вспомнил и остановился.
- Ничтожество на ничтожестве, вот они кто, - крикнул я, оглянувшись. - Вы один стоите их всех, вместе взятых.
Как я потом радовался, что сказал ему эти слова. Это была единственная похвала, которую ему привелось от меня услышать, - ведь, в сущности,
я с первого до последнего дня относился к нему неодобрительно.