...Позвольте рассказать жизнь мою; времени повесть эта отнимет у вас немного, а знать её -- надобно вам.
Я -- крапивник, подкидыш, незаконный человек; кем рождён -- неизвестно, а подброшен был в экономию господина Лосева, в селе Сокольем,
Красноглинского уезда. Положила меня мать моя -- или кто другой -- в парк господский, на ступени часовенки, где схоронена была старая барыня
Лосева, а найден я был Данилой Вяловым, садовником. Пришёл он рано утром в парк и видит: у двери часовни дитя шевелится, в тряпки завёрнуто, а
вокруг кот дымчатый ходит.
У Данилы прожил я до четырёх лет, но он сам многодетный был, кормился я где попало, а когда пищи не найду, -- попищу, попищу да голоден и
засну.
Четырёх лет взял меня к себе дьячок Ларион, человек одинокий и чудесный; взял он меня для скуки своей. Был он небольшого роста, круглый и
лицо круглое; волосы рыжие, а голос тонкий, подобно женскому, и сердце имел тоже как бы женское -- до всех ласковое. Любил вино пить и пил
помногу; трезвый молчалив бывал, глаза полузакрыты всегда, и вид имел человека виноватого пред всеми, а выпивши -- громко ирмосы и тропари пел,
голову держал прямо и всякому улыбался.
От людей в стороне стоял, жил бедно, надел свой попу отдал, а сам, зиму и лето, рыбу ловил да -- забавы ради -- птиц певчих, к чему и меня
приучил. Любил он птиц, и они не боялись его; умилительно вспомнить, как, бывало, бегает поползень -- птица очень дикая -- по рыжей голове его и
путается в огневых волосах. Или сядет на плечо и в рот ему заглядывает, наклоняя умную голову свою. А то ляжет Ларион на лавку, насыплет конопли
в голову и в бороду себе, и вот слетятся чижи, щеглята, синицы, снегири роются в волосах дьячка, по щекам лазят, уши клюют, на нос ему садятся, а
он лежит и хохочет, жмуря глаза да ласково беседуя с ними. Завидовал я ему в этом -- меня птицы боялись.
Нежной души человек был Ларион, и все животные понимали это; про людей того не скажу -- не в осуждение им, а потому, что, знаю, --
человека лаской не накормишь.
Зимою трудновато бывало ему: дров нет и купить не на что, деньги пропиты; в избёнке, как в погребе, холодно, только пичужки щебечут да
поют, а мы с ним, лёжа на холодной печи, всем, чем можно, окутаемся и слушаем птичье пение... Ларион им подсвистывает -- хорошо умел! -- да и сам
был похож на клеста: нос большой, крюком загнутый, и красная голова. А то, бывало, скажет мне:
-- Вот, слушай, Мотька, -- меня Матвеем окрестили, -- слушай!
Ляжет на спину, руки под голову, зажмурит глаза и заведёт своим тонким голосом что-нибудь из литургии заупокойной. Птицы замолчат,
прислушаются, да потом и сами вперебой петь начнут, а Ларион пуще их, а они ярятся, особенно чижи да щеглята или дрозды и скворцы. До того он
допоётся, бывало, что сквозь веки из глаз у него слёзы текут, щёки ему мочат и, омытое слезами, станет серым лицо его.
От такого пения иной раз жутко становилось, и однажды я сказал ему тихонько:
-- Что ты, дядя, всё про смерть поёшь?
Перестал он, поглядел на меня и говорит, смеясь:
-- А ты не бойся, глупый! Это ничего, что смерть, зато -- красиво! В богослужении самое красивое -- заупокойная литургия: тут ласка
человеку есть, жалость к нему. У нас, кроме покойников, никого не умеют жалеть!
Слова эти -- хорошо помню, как и все его речи, но понимать их в ту пору я, конечно, не мог.
Детское только перед старостью понятно, в
самые мудрые годы человека.
Помню тоже -- спросил я его: почему бог людям мало помогает?
-- Не его это дело! -- объяснил он мне. -- Сам себе помогай, на то тебе разум дан! Бог -- для того, чтобы умирать не страшно было, а как
жить -- это твоё дело!
Рано забыл я эти речи его, а вспомнил -- поздно, и оттого много лишнего горя перенёс.
Замечательный был человек! Все люди, когда удят, не кричат, не разговаривают, чтобы не пугать, -- Ларион поёт неумолчно, а то рассказывает
мне жития разные или о боге говорит, и всегда к нему рыба шла. Птиц ловят тоже с осторожностью, а он всё время свистит, дразнит их, беседы с ними
ведёт, и -- ничего! -- идёт птица и в чапки и в сеть. Опять же -- насчёт пчёл -- рои отсаживать или что другое, -- старые пчеляки с молитвой это
делают, и то не всяк раз удаётся им, позовут дьячка -- он бьёт пчел, давит их, ругается матерно, -- а всё сделает в лучшем виде. Не любил он
пчёл: они у него дочь ослепили. Забралась на пчельник девочка -- три года было ей, -- а пчела её в глаз и чикнула; разболелся глазок да ослеп, за
ним -- другой, потом девочка померла от головной боли, а мать её сошла с ума...
Да, всё он делал не как люди, ко мне ласков был, словно мать родная; в селе меня не очень жаловали: жизнь -- тесная, а я -- всем чужой,
лишний человек. Вдруг чей-нибудь кусок незаконно съем...
Приучил меня Ларион ко храму, стал я помогать ему по службе, пел с ним на клиросе, кадило зажигал, всё делал, что понадобится; сторожу
Власию помогал порядок в церкви держать и любил всё это, особенно зимой. Церковь-то деревянная, топили её хорошо, тепло было в ней.
Всенощная служба больше утренней приятна мне была; к ночи, трудом очищенные, люди отрешаются от забот своих, стоят тихо, благолепно, и
теплятся души, как свечи восковые, малыми огоньками; видно тогда, что хоть лица у людей разные, а горе -- одно.
Ларион любил службу во храме: закроет глаза, голову рыжую кверху закинет, кадык выпятит и -- зальётся, запоёт. До того доходил, что и
лишнее певал, -- уж поп ему из алтаря знаки делает -- куда, дескать, тебя занесло? И читал тоже прекрасно, нараспев, звонко, с ласкою в голосе, с
трепетом и радостью. Поп не любил его, он попа -- тоже и не раз, бывало, говорил мне:
-- Какой это священник! Он не поп, а барабан, по которому нужда и привычка палками бьют. Был бы я попом, я бы так служил, что не токмо
люди святые иконы плакали бы!
И это верно -- нехорош был поп на своём месте: лицо курносое, чёрное, словно порохом опалено, рот широкий, беззубый, борода трёпаная,
волосом жидок, со лба -- лысина, руки длинные. Голос имел хриплый и задыхался, будто не по силе ношу нёс. Жаден был и всегда сердит, потому --
многосемейный, а село бедное, зе?мли у крестьян плохие, промыслов нет никаких.
Летом, когда и комар богат, мы с Ларионом днюем и ночуем в лесу, за охотой на птиц, или на реке, рыбу ловя. Случалось -- вдруг треба
какая-нибудь, а дьячка нет, и где найти его -- неведомо. Всех мальчишек из села разгонят искать его; бегают они, как зайчата, и кричат:
-- Дьячок! Ларивон! Аида домой!
Едва найдут... Поп ругается, жалобой грозит, а мужики -- смеются.
Был у него один дружок, Савёлка Мигун, ворище известный и пьяница заливной, не раз бит бывал за воровство и даже в остроге сидел, но, по
всему прочему, -- редкостный человек! Песни он пел и сказки говорил так, что невозможно вспомнить без удивления.