- Он все это давно знает.
Не думай о нем. Ну же, милый. Я жду.
- Я не могу.
- Ты должен, - сказала миссис. Он чувствовал, как она дрожит всем телом. - Господи, неужели ты ничего не понимаешь? Надо же считаться с
женщиной.
- Мне нужно идти, - сказал Ричард Гордон. В темноте он почувствовал удар по лицу, от которого в глазах у него блеснули вспышки. Потом еще
удар.
На этот раз по губам.
- Так вот что вы такое, - сказала она. - А я-то воображала, что имею дело с мужчиной. Убирайтесь вон.
Вот что сегодня произошло. Вот чем кончился вечер у Брэдли. Теперь его жена сидела, опустив голову на руки, и оба они не говорили ни слова.
Ричард Гордон слышал тиканье часов, и внутри у него было так же пусто, как тихо было в комнате. Немного спустя его жена сказала, не глядя на
него:
- Мне очень жаль, что так случилось. Но все кончено, разве ты не видишь?
- Да, если это так, как ты говоришь.
- Это не всегда так было, но уже давно это так.
- Я жалею, что ударил тебя.
- Ах, это не важно. Не в этом ведь дело. Это была просто форма прощания.
- Перестань.
- Мне нужно собираться, - сказала она очень устало. - Боюсь, мне придется взять большой чемодан.
- Утром соберешься, - сказал он. - Все можно сделать утром.
- Лучше я это сделаю сейчас. Дик, так будет легче. Но я очень устала.
Я ужасно устала от всего этого, и у меня разболелась голова.
- Ну, как хочешь.
- Господи, - сказала она. - Как бы я хотела, чтоб этого не случилось. Но оно случилось. Я постараюсь тебе все тут устроить. Нужно будет
взять кого-нибудь для услуг. Если б еще я не наговорила столько всего или если б ты меня не ударил, может, и можно было еще все уладить.
- Нет, все было кончено еще до этого.
- Мне так тебя жаль. Дик.
- Не смей жалеть меня, или я опять тебя ударю.
- Пожалуй, мне будет легче, если ты меня ударишь, - сказала она. -
Мне очень жаль тебя. Очень.
- Иди к черту.
- Мне жаль, что я сказала, будто ты плохой любовник. Я в этом ничего не понимаю. Ты, наверно, замечательный.
- Думаешь, ты-совершенство? - ответил он. Она опять заплакала.
- Это хуже пощечины, - сказала она.
- А что ты про меня сказала?
- Не знаю. Не помню. Я была так зла, и ты мне сделал так больно.
- Так ведь все уже кончено, зачем же сердиться?
- А я не хочу, чтобы все было кончено. Но теперь ничего уже не поделаешь.
- Тебе остается твой пьяница-профессор.
- Перестань, - сказала она. - Давай кончим разговор и замолчим.
- Давай.
- Хорошо?
- Да.
- Я буду спать здесь.
- Нет. Можешь лечь на постели. Можешь. Я сейчас ухожу ненадолго.
- Не уходи.
- Мне нужно, - сказал он.
- До свиданья, - сказала она, и он увидел ее лицо, которое он всегда так любил и которое никогда не портили слезы, ее черные локоны, ее
крепкие маленькие груди под свитером, касающиеся края стола; стол скрывал от него остальное, все, что он так любил, и, казалось ему, умел
радовать, но, как видно, это ничего не спасло, и когда он выходил, она смотрела через стол ему вслед, опустив подбородок на сложенные руки, и
плакала.
- До свиданья, - сказала она, и он увидел ее лицо, которое он всегда так любил и которое никогда не портили слезы, ее черные локоны, ее
крепкие маленькие груди под свитером, касающиеся края стола; стол скрывал от него остальное, все, что он так любил, и, казалось ему, умел
радовать, но, как видно, это ничего не спасло, и когда он выходил, она смотрела через стол ему вслед, опустив подбородок на сложенные руки, и
плакала.
Глава двадцать вторая
Он не взял велосипеда и пошел пешком. Луна уже взошла, и деревья темнели на фоне неба, и он шел мимо деревянных домов с узкими двориками и
запертыми ставнями, сквозь которые пробивался свет; немощеными переулками с двойным рядом домов; кварталами кончей, где все было чинно, надежно
упрятано от посторонних взоров-добродетель, неудачи, недоедание, овсяная каша и вареная рыба, предрассудки, порядочность, кровосмесительство,
утешения религии; мимо ярко освещенных, с распахнутыми дверьми, кубинских “болито”, деревянных лачуг, в которых только и было романтического,
что их имена:
Чича, Красный домик; мимо церкви из каменных блоков, с треугольными остриями шпилей, безобразно торчавшими в лунном небе; мимо живописной в
лунном свете громады монастыря с черным куполом и обширным садом; мимо заправочной станции и ярко освещенной закусочной возле пустыря, где
когда-то была миниатюрная площадка для гольфа; по залитой светом главной улице с тремя аптеками, магазином музыкальных инструментов, пятью
еврейскими лавками, тремя биллиардными, двумя парикмахерскими, пятью пивными, тремя павильонами с мороженым, пятью скверными и одним хорошим
рестораном, двумя газетными киосками, четырьмя лавками подержанных вещей (в одной из них также изготовлялись ключи), фотографией, одним большим
домом с конторами внизу и четырьмя зубоврачебными кабинетами в верхних этажах, магазином стандартных цен, отелем на углу и стоянкой такси перед
ним; и, обогнув отель, улицей, ведущей к “джунглям”, мимо большого некрашеного деревянного дома, из окон которого доносились звуки пианолы и в
дверях стояли девушки, а рядом на тротуаре сидел матрос; и потом задворками, мимо кирпичного здания суда с освещенным циферблатом часов,
показывавших половину одиннадцатого, мимо тюрьмы, выбеленные стены которой блестели в лунном свете, к подъезду “Поры сирени” в глубине переулка,
запруженного автомобилями.
"Пора сирени” была ярко освещена и полна народу, и когда Ричард Гордон вошел, он увидел, что игорный зал переполнен; рулетка вертелась, и
маленький шарик звонко пощелкивал о металлические перегородки, рулетка вертелась медленно, шарик жужжал, потом, щелкнув, подпрыгивал и
останавливался, и тогда ничего не было слышно, кроме скрипа рулетки и стука фишек. В баре сам хозяин стоял у стойки вместе с двумя барменами и
сказал ему:
- Привет, мистер Гордон. Что будете пить?
- Не знаю, - сказал Ричард Гордон.
- Вы плохо выглядите. Что такое? Вы нездоровы?
- Нет.
- Я знаю, что вам приготовить. Такое, что прямо-ух. Пили когда-нибудь испанский абсент-ojen?
- Давайте, - сказал Гордон.
- Выпьете, сразу станет хорошо. Захочется всех кругом поколотить, - сказал хозяин. - Ojen экстра для мистера Гордона.
Не отходя от стойки, Ричард Гордон выпил три экстра, но лучше ему не стало; мутный, сладковатый, отдающий лакрицей напиток никак на него не
подействовал.