Он решил развлечь меня разговором и сказал:
- Сейчас через базар будем проходить, так ты не вздумай побежать. Грех
выйдет,
- Если бы вы даже упрашивали меня сделать это, я не сделаю, -ответил
я совершенно искренно.
И угостил его папиросой.
Дружески покуривая, мы пришли в особый отдел. Я бегло,проходячерез
двор, припомнил все свои преступления. Оказалось - три.
1) В 1907 г., получив2р.50коп.напокупкуфизикиКраевича,
истратил их на кинематограф;
2) в 1913 г. женился, вопреки воле матери;
3) в 1921 г. написал этот знаменитый фельетон.
Пьеса? Но, позвольте, может, пьеса вовсе не криминал? А наоборот.
Для сведения лиц, не бывавшихвособомотделе:большаякомнатас
ковром на полу, огромнейший, невероятных размеров письменныйстол,восемь
различныхконструкцийтелефонныхаппаратов,книмшнуркизеленого,
оранжевого и серого цвета и за столом маленький человек в военной форме,с
очень симпатичным лицом.
Густые кроны каштанов в открытыхокнах.Сидящийзастолом,увидав
меня,хотелпревратитьсвоелицоизсимпатичноговнеприветливоеи
несимпатичное, причем это удалось ему только наполовину.
Он вынул из ящика стола фотографическую карточку и сталвсматриваться
по очереди то в меня, то в нее.
- Э, нет. Это не я, - поспешно заявил я.
- Усы сбрить можно, - задумчиво отозвался симпатичный,
- Да, но вы всмотритесь, - заговорил я, - этот черный,каквакса,и
ему лет 45. А я блондин, и мне 28.
- Краска? - неуверенно сказал маленький.
- А лысина? И кроме того,всмотритесьвнос.Умоляювасобратить
внимание на нос.
Маленький всмотрелся в мой нос. Отчаяние овладело им.
- Верно. Не похож.
Произошла пауза, и солнечный зайчик родился в чернильнице.
- Вы бухгалтер?
- Боже меня сохрани.
Пауза. И кроны каштанов. Лепной потолок. Амуры.
- А зачем вывТифлиседете?Отвечайбыстро,незадумываясь,-
скороговоркой проговорил маленький.
- Для постановки моей революционной пьесы, - скороговоркой ответил я.
Маленький открыл рот и отшатнулся и весь вспыхнул в луче.
- Пьесы сочиняете?
- Да. Приходится.
- Ишь ты. Хорошую пьесу написали?
В тоне его было что-то, что могло тронуть любое сердце, нотольконе
мое. Повторяю, я заслуживаю каторги. Пряча глаза, я сказал:
- Да, хорошую.
Да. Да. Да. Это четвертое преступление, и самое тяжкое из всех. Если б
я хотел остаться чистым перед особым отделом, я должен был бы ответить так:
- Нет. Она не хорошая пьеса. Она - дрянь. Просто мне оченьхочетсяв
Тифлис.
Я смотрел на носки своих разорванных сапог и молчал.
Да. Это четвертое преступление, и самое тяжкое из всех. Если б
я хотел остаться чистым перед особым отделом, я должен был бы ответить так:
- Нет. Она не хорошая пьеса. Она - дрянь. Просто мне оченьхочетсяв
Тифлис.
Я смотрел на носки своих разорванных сапог и молчал. Очнулся я,когда
маленький вручил мне папиросу и мой ордер на выезд.
Маленький сказал тому с винтовкой:
- Проводи литератора наружу.
Особый отдел! Забудь об этом! Ты видишь, япризнался.Яснялбремя
трех лет. То, что я учинил в особом отделе, дляменяхуже,чемсаботаж,
контрреволюция и преступление по должности.
Но забудь!!!
II
ВЕЧНЫЕ СТРАННИКИ
В 1924 году, говорят, из Владикавказа вТифлисможнобылопроехать
просто: нанять автомобиль во Владикавказе ипоВоенно-Грузинскойдороге,
где необычайно красиво. И всего 210 верст.Нов1921годусамоеслово
"нанять" звучало во Владикавказе как слово иностранное.
Нужно было ехать так: идти с одеялом икеросинкойнавокзалитам
ходить по путям, всматриваясь в бесконечные составы теплушек. Вытираяпот,
на седьмом пути увидал у открытой теплушки человека вночныхтуфляхив
бороде веером. Он полоскал чайник и повторял слово "Баку".
- Возьмите меня с собой, - попросил я.
- Не возьму, - ответил бородатый.
- Пожалуйста, для постановки революционной пьесы, - сказал я.
- Не возьму.
Бородач по доске с чайником влез в теплушку. Я сел на одеяло у горячей
рельсы и закурил. Очень густой зной вливался в просветы между вагонами, и я
напился из крана на пути.Потомопятьселичувствовал,какпышетв
лихорадке теплушка. Борода выглянула.
- А какая пьеса? - спросила она.
- Вот.
Я развязал одеяло и вынул пьесу.
- Сами написали? - недоверчиво спросил владелец теплушки.
- Еще Гензулаев.
- Не знаю такого.
- Мне необходимо уехать.
- Ежели не придут двое, тогда, может быть, возьму. Только нанарыне
претендовать. Вынедумайте,чтоесливыпьесунаписали,томожете
выкомаривать. Ехать-то долго, а мы сами из Политпросвета.
- Я не буду выкомаривать, - сказал я,чувствуядуновениенадеждыв
расплавленном зное, - на полу могу.
Бородатый сказал, сидя на нарах:
- У вас провизии нету?
- Денег немного есть.
Бородатый подумал.
- Вот что... Я вас на наш паек зачислю подороге.Тольковыбудете
участвовать в нашей дорожной газете. Вы что можете в газете писать?
- Все что угодно, - уверил я, овладевая пайком и жуя верхнюю корку.
- Даже фельетон? - спросил он, иполицуегобыловидно,чтоон
считает меня вруном.