ПРЕДИСЛОВИЕ
Предупреждаю читателя, что к сочинению этих записок я не имею никакого отношения
и достались они мне при весьма странных и печальных обстоятельствах.
Как раз в день самоубийства Сергея Леонтьевича Максудова, которое произошло в
Киеве весною прошлого года, я получил посланную самоубийцей заблаговременно
толстейшую бандероль и письмо.
В бандероли оказались эти записки, а письмо было удивительного содержания:
Сергей Леонтьевич заявлял, что уходя из жизни, он дарит мне свои записки с тем,
чтобы я, единственный его друг, выправил их, подписал своим именем и выпустил в
свет.
Странная, но предсмертная воля!
В течение года я наводил справки о родных или близких Сергея Леонтьевича.
Тщетно! Он не солгал в предсмертном письме - никого у него не осталось на этом
свете.
И я принимаю подарок.
Теперь второе: сообщаю читателю, что самоубийца никакого отношения ни к
драматургии, ни к театрам никогда в жизни не имел, оставаясь тем, чем он и был,
маленьким сотрудником газеты "Вестник пароходства", единственный раз выступающим
в качестве беллетриста, и то неудачно - роман Сергея Леонтьевича не был
напечатан.
Таким образом, записки Максудова представляют собою плод его фантазии, и
фантазии, увы, больной. Сергей Леонтьевич страдал болезнью, носящей весьма
неприятное название - меланхолия.
Я, хорошо знающий театральную жизнь Москвы, принимаю на себя ручательство в том,
что ни таких театров, ни таких людей, какие выведены в произведении покойного,
нигде нет и не было.
И наконец, третье и последнее: моя работа над записками выразилась в том, что я
озаглавил их, затем уничтожил эпиграф, показавшийся мне претенциозным, ненужным
и неприятным.
Этот эпиграф был:
"Коемуждо по делом его..."
И, кроме того, расставил знаки препинания там, где их не хватало.
Стиль Сергея Леонтьевича я не трогал, хотя он явно неряшлив. Впрочем, что же
требовать с человека, который через два дня после того, как поставил точку в
конце записок, кинулся с Цепного моста вниз головой.
Итак...
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
Глава 1. НАЧАЛО ПРИКЛЮЧЕНИЙ
Гроза омыла Москву 29 апреля, и стал сладостен воздух, и душа как-то смягчилась,
и жить захотелось.
В сером новом моем костюме и довольно приличном пальто я шел по одной из
центральных улиц столицы, направляясь к месту, в котором никогда еще не был.
Причиной моего движения было лежащее у меня в кармане внезапно полученное
письмо. Вот оно:
"Глубокопочитаемый
Сергей Леонтьевич!
До крайности хотел бы познакомиться с Вами, а равно также переговорить по одному
таинственному делу, которое, может быть очень и очень небезынтересно для Вас.
Если Вы свободны, я был бы счастлив встретиться с Вами в здании Учебной сцены
Независимого Театра в среду в 4 часа.
С приветом К. Ильчин".
Письмо было написано карандашом на бумаге, в левом углу которой было напечатано:
"Ксаверий Борисович Ильчин режиссер Учебной сцены Независимого Театра".
Имя Ильчина я видел впервые, не знал, что существует Учебная сцена. О
Независимом Театре слышал, знал, что это один из выдающихся театров, но никогда
в нем не был.
Письмо меня чрезвычайно заинтересовало, тем более что никаких писем я вообще
тогда не получал. Я, надо сказать, маленький сотрудник газеты "Пароходство". Жил
я в то время в плохой, но отдельной комнате в седьмом этаже в районе Красных
ворот у Хомутовского тупика.
Итак, я шел, вдыхая освеженный воздух и размышляя о том, что гроза ударит опять,
а также о том, каким образом Ксаверий Ильчин узнал о моем существовании, как он
разыскал меня и какое дело может у него быть ко мне.
Но сколько я ни раздумывал,
последнего понять не мог и, наконец, остановился на мысли, что Ильчин хочет
поменяться со мной комнатой.
Конечно, надо было Ильчину написать, чтобы он пришел ко мне, раз что у него дело
ко мне, но надо сказать, что я стыдился своей комнаты, обстановки и окружающих
людей. Я вообще человек странный и людей немного боюсь. Вообразите, входит
Ильчин и видит диван, а обшивка распорота и торчит пружина, на лампочке над
столом абажур сделан из газеты, и кошка ходит, а из кухни доносится ругань
Аннушки.
Я вошел в резные чугунные ворота, увидел лавчонку, где седой человек торговал
нагрудными значками и оправой для очков.
Я перепрыгнул через затихающий мутный поток и оказался перед зданием желтого
цвета и подумал о том, что здание это построено давно, давно, когда ни меня, ни
Ильчина еще не было на свете.
Черная доска с золотыми буквами возвещала, что здесь Учебная сцена. Я вошел, и
человек маленького роста с бороденкой, и куртке с зелеными петлицами, немедленно
преградил мне дорогу.
- Вам кого, гражданин? - подозрительно спросил он и растопырил руки, как будто
хотел поймать курицу.
- Мне нужно видеть режиссера Ильчина, - сказал я, стараясь, чтобы голос мой
звучал надменно.
Человек изменился чрезвычайно, и на моих глазах. Он руки опустил по швам и
улыбнулся фальшивой улыбкой.
- Ксаверия Борисыча? Сию минут-с. Пальтецо пожалуйте. Калошек нету?
Человек принял мое пальто с такой бережностью, как будто это было церковное
драгоценное облачение.
Я подымался по чугунной лестнице, видел профили воинов в шлемах и грозные мечи
под ними на барельефах, старинные печи-голландки с отдушниками, начищенными до
золотого блеска.
Здание молчало, нигде и никого не было, и лишь с петличками человек плелся за
мной, и, оборачиваясь, я видел, что они оказывает мне молчаливые знаки внимания,
преданности, уважения, любви, радости по поводу того, что я пришел и что он,
хоть и идет сзади, но руководит мною, ведет меня туда, где находится одинокий,
загадочный Ксаверий Борисович Ильчин.
И вдруг потемнело, голландки потеряли свой жирный беловатый блеск, тьма сразу
обрушилась - за окнами зашумела вторая гроза. Я стукнул в дверь, вошел и в
сумерках увидел наконец Ксаверия Борисовича.
- Максудов, - сказал я с достоинством.
Тут где-то далеко за Москвой молния распорола небо, осветив на мгновение
фосфорическим светом Ильчина.
- Так это вы, достолюбезный Сергей Леонтьевич! - сказал, хитро улыбаясь, Ильчин.
И тут Ильчин увлек меня, обнимая за талию, на такой точно диван, как у меня в
комнате, - даже пружина в нем торчала та же, где у меня, - посередине.
Вообще и по сей день я не знаю назначения той комнаты, в которой состоялось
роковое свидание. Зачем диван? Какие ноты лежали растрепанные на полу в углу?
Почему на окне стояли весы с чашками? Почему Ильчин ждал меня в этой комнате, а
не, скажем, в соседнем зале, в котором в отдалении смутно, в сумерках грозы,
рисовался рояль?
И под воркотню грома Ксаверий Борисович сказал зловеще:
- Я прочитал ваш роман.
Я вздрогнул.
Дело в том ...
Глава 2. ПРИСТУП НЕВРАСТЕНИИ
Дело в том, что, служа в скромной должности читальщика в "Пароходстве", я эту
свою должность ненавидел и по ночам, иногда до утренней зари, писал у себя в
мансарде роман.
Он зародился однажды ночью, когда я проснулся после грустного сна. Мне снился
родной город, снег, зима, гражданская война... Во сне прошла передо мною
беззвучная вьюга, а затем появился старенький рояль и возле него люди, которых
нет уже на свете. Во сне меня поразило мое одиночество, мне стало жаль себя.