Шла речь серьезная и даже горячая о прощальном обеде, который хотели устроить
эти господа завтра же, сообща, отъезжавшему далеко в губернию их товарищу
Зверкову, служившему офицером. Мосье Зверков был все время и моим школьным
товарищем. Я особенно стал его ненавидеть с высших классов. В низших классах он
был только хорошенький, резвый мальчик, которого все любили. Я, впрочем,
ненавидел его и в низших классах, и именно за то, что он был хорошенький и
резвый мальчик. Учился он всегда постоянно плохо и чем дальше, тем хуже; однако
ж вышел из школы удачно, потому что имел покровительство. В последний год его в
нашей школе ему досталось наследство, двести душ, а так как у нас все почти были
бедные, то он даже перед нами стал фанфаронить. Это был пошляк в высшей степени,
но, однако ж, добрый малый, даже и тогда, когда фанфаронил. У нас же, несмотря
на наружные, фантастические и фразерские формы чести и гонора, все, кроме очень
немногих, даже увивались перед Зверковым, чем более он фанфаронил. И не из
выгоды какой-нибудь увивались, а так, из-за того, что он фаворизированный дарами
природы человек. Притом же как-то принято было у нас считать Зверкова
специалистом по части ловкости и хороших манер. Последнее меня особенно бесило.
Я ненавидел резкий, несомневающийся в себе звук его голоса, обожание собственных
своих острот, которые у него выходили ужасно глупы, хотя он был и смел на язык;
я ненавидел его красивое, но глупенькое лицо (на которое я бы, впрочем, променял
с охотою свое умное) и развязно-офицерские приемы сороковых годов. Я ненавидел
то, что он рассказывал о своих будущих успехах с женщинами (он не решался
начинать с женщинами, не имея еще офицерских эполет, и ждал их с нетерпением) и
о том, как он поминутно будет выходить на дуэли. Помню, как я, всегда
молчаливый, вдруг сцепился с Зверковым, когда он, толкуя раз в свободное время с
товарищами о будущей клубничке и разыгравшись наконец как молодой щенок на
солнце, вдруг объявил, что ни одной деревенской девы в своей деревне не оставит
без внимания, что это - droit de seigneur[vii], а мужиков, если осмелятся
протестовать, всех пересечет и всем им, бородатым канальям, вдвое наложит
оброку. Наши хамы аплодировали, я же сцепился и вовсе не из жалости к девам и их
отцам, а просто за то, что такой козявке так аплодировали. Я тогда одолел, но
Зверков, хоть и глуп был, но был весел и дерзок, а потому отсмеялся и даже так,
что я, по правде, не совсем и одолел: смех остался на его стороне. Он потом еще
несколько раз одолевал меня, но без злобы, а как-то так, шутя, мимоходом,
смеясь. Я злобно и презрительно не отвечал ему. По выпуске он было сделал ко мне
шаг; я не очень противился, потому что мне это польстило; но мы скоро и
естественно разошлись. Потом я слыхал об его казарменно-поручичьих успехах, о
том, как он кутит. Потом пошли другие слухи - о том, как он успевает по службе.
На улице он мне уже не кланялся, и я подозревал, что он боится компрометировать
себя, раскланиваясь с такой незначительной, как я, личностью. Видел я его тоже
один раз в театре, в третьем ярусе, уже в аксельбантах. Он увивался и изгибался
перед дочками одного древнего генерала. Года в три он очень опустился, хотя был
по-прежнему довольно красив и ловок; как-то отек, стал жиреть; видно было, что к
тридцати годам он совершенно обрюзгнет. Вот этому-то уезжавшему наконец Зверкову
и хотели дать обед наши товарищи. Они постоянно все три года водились с ним,
хотя сами, внутренно, не считали себя с ним на равной ноге, я уверен в этом.
Из двух гостей Симонова один был Ферфичкин, из русских немцев, - маленький
ростом, с обезьяньим лицом, всех пересмеивающий глупец, злейший враг мой еще с
низших классов, - подлый, дерзкий, фанфаронишка и игравший в самую щекотливую
амбициозность, хотя, разумеется, трусишка в душе.
Он был из тех почитателей
Зверкова, которые заигрывали с ним из видов и часто занимали у него деньги.
Другой гость Симонова, Трудолюбов, была личность незамечательная, военный
парень, высокого роста, с холодною физиономией, довольно честный, но
преклонявшийся перед всяким успехом и способный рассуждать только об одном
производстве. Зверкову он доводился каким-то дальним родственником, и это, глупо
сказать, придавало ему между нами некоторое значение. Меня он постоянно считал
ни во что; обращался же хоть не совсем вежливо, но сносно.
- Что ж, коль по семи рублей, - заговорил Трудолюбов, - нас трое, двадцать один
рупь, - можно хорошо пообедать. Зверков, конечно, не платит.
- Уж разумеется, коль мы же его приглашаем, - решил Симонов.
- Неужели ж вы думаете, - заносчиво и с пылкостию ввязался Ферфичкин, точно
нахал лакей, хвастающий звездами своего генерала барина, - неужели вы думаете,
что Зверков нас пустит одних платить? Из деликатности примет, но зато от себя
полдюжины выставит.
- Ну, куда нам четверым полдюжины, - заметил Трудолюбов, обратив внимание только
на полдюжину.
- Так, трое, с Зверковым четверо, двадцать один рубль в Hotel de Paris, завтра в
пять часов, - окончательно заключил Симонов, которого выбрали распорядителем.
- Как же двадцать один? - сказал я в некотором волнении, даже, по-видимому,
обидевшись, - если считать со мной, так будет не двадцать один, а двадцать
восемь рублей.
Мне показалось, что вдруг и так неожиданно предложить себя будет даже очень
красиво, и они все будут разом побеждены и посмотрят на меня с уважением.
- Разве вы тоже хотите? - с неудовольствием заметил Симонов, как-то избегая
глядеть на меня. Он знал меня наизусть. Меня взбесило, что он знает меня
наизусть.
- Почему же-с? Я ведь, кажется, тоже товарищ, и, признаюсь, мне даже обидно, что
меня обошли, - заклокотал было я опять.
- А где вас было искать? - грубо ввязался Ферфичкин.
- Вы всегда были не в ладах с Зверковым, - прибавил Трудолюбов нахмурившись. Но
я уж ухватился и не выпускал.
- Мне кажется, об этом никто не вправе судить, - возразил я с дрожью в голосе,
точно и бог знает что случилось. - Именно потому-то я, может быть, теперь и
хочу, что прежде был не в ладах.
- Ну, кто вас поймет... возвышенности-то эти... - усмехнулся Трудолюбов.
- Вас запишут, - решил, обращаясь ко мне, Симонов, - завтра в пять часов, в
Hotel de Paris; не ошибитесь.
- Деньги-то! - начал было Ферфичкин вполголоса, кивая на меня Симонову, но
осекся, потому что даже Симонов сконфузился.
- Довольно, - сказал Трудолюбов, вставая. - Если ему так уж очень захотелось,
пусть придет.
- Да ведь у нас кружок свой, приятельский, - злился Ферфичкин, тоже берясь за
шляпу. - Это не официальное собрание. Мы вас, может быть, и совсем не хотим...
Они ушли; Ферфичкин, уходя, мне совсем не поклонился, Трудолюбов едва кивнул, не
глядя. Симонов, с которым я остался с глазу на глаз, был в каком-то досадливом
недоумении и странно посмотрел на меня. Он не садился и меня не приглашал.
- Гм... да... так завтра. Деньги-то вы отдадите теперь? Я это, чтоб верно знать,
- пробормотал он сконфузившись.
Я вспыхнул, но, вспыхивая, вспомнил, что с незапамятных времен должен был
Симонову пятнадцать рублей, чего, впрочем, и не забывал никогда, но и не отдавал
никогда.
- Согласитесь сами, Симонов, что я не мог знать, входя сюда... и мне очень
досадно, что я забыл...
- Хорошо, хорошо, все равно. Расплатитесь завтра за обедом. Я ведь только, чтоб
знать... Вы, пожалуйста...
Он осекся и стал ходить по комнате с еще большей досадой. Шагая, он начал
становиться на каблуки и при этом сильнее топать.