С отчаянием представлял я себе, как
свысока и холодно встретит меня этот "подлец" Зверков; с каким тупым, ничем
неотразимым презрением будет смотреть на меня тупица Трудолюбов; как скверно и
дерзко будет подхихикивать на мой счет козявка Ферфичкин, чтоб подслужиться
Зверкову; как отлично поймет про себя все это Симонов и как будет презирать меня
за низость моего тщеславия и малодушия, и, главное, - как все это будет мизерно,
не литературно, обыденно. Конечно, всего бы лучше совсем не ехать. Но это-то уж
было больше всего невозможно: уж когда меня начинало тянуть, так уж я так и
втягивался весь, с головой. Я бы всю жизнь дразнил себя потом: "А что, струсил,
струсил действительности, струсил!" Напротив, мне страстно хотелось доказать
всей этой "шушере", что я вовсе не такой трус, как я сам себе представляю. Мало
того: в самом сильнейшем пароксизме трусливой лихорадки мне мечталось одержать
верх, победить, увлечь, заставить их полюбить себя - ну хоть "за возвышенность
мыслей и несомненное остроумие". Они бросят Зверкова, он будет сидеть в стороне,
молчать и стыдиться, а я раздавлю Зверкова. Потом, пожалуй, помирюсь с ним и
выпью на ты, но что всего было злее и обиднее для меня, это, что я тогда же
знал, знал вполне и наверно, что ничего мне этого, в сущности, не надо, что, в
сущности, я вовсе не желаю их раздавливать, покорять, привлекать и что за
весь-то результат, если б только я и достиг его, я сам, первый, гроша бы не дал.
О, как я молил бога, чтоб уж прошел поскорее этот день! В невыразимой тоске я
подходил к окну, отворял форточку и вглядывался в мутную мглу густо падающего
мокрого снега... Наконец на моих дрянных стенных часишках прошипело пять. Я
схватил шапку и, стараясь не взглянуть на Аполлона, - который еще с утра все
ждал от меня выдачи жалованья, но по гордости своей не хотел заговорить первый,
- скользнул мимо него из дверей и на лихаче, которого нарочно нанял за последний
полтинник, подкатил барином к Hotel de Paris.
IV
Я еще накануне знал, что приеду первый. Но уж дело было не в первенстве.
Их не только никого не было, но я даже едва отыскал нашу комнату. На столе было
еще не совсем накрыто. Что же это значило? После многих расспросов я добился
наконец от слуг, что обед заказан к шести часам, а не к пяти. Это подтвердили и
в буфете. Даже стыдно стало расспрашивать. Было еще только двадцать пять минут
шестого. Если они переменили час, то во всяком случае должны же были известить;
на то городская почта, а не подвергать меня "позору" и перед собой и... и хоть
перед слугами. Я сел; слуга стал накрывать; при нем стало как-то еще обиднее. К
шести часам, кроме горевших ламп, в комнату внесены были свечи. Слуга не
подумал, однако ж, внести их тотчас же, как я приехал. В соседней комнате
обедали, на разных столах, два какие-то мрачных посетителя, сердитые с виду и
молчавшие. В одной из дальних комнат было очень шумно; даже кричали; слышен был
хохот целой ватаги людей; слышались какие-то скверные французские взвизги: обед
был с дамами. Одним словом, было очень тошно. Редко я проводил более скверную
минуту, так что когда они, ровно в шесть часов, явились все разом, я, на первый
миг, обрадовался им как каким-то освободителям и чуть не забыл, что обязан
смотреть обиженным.
Зверков вошел впереди всех, видимо предводительствуя. И он и все они смеялись;
но, увидя меня, Зверков приосанился, подошел неторопливо, несколько перегибаясь
в талье, точно кокетничая, и подал мне руку, ласково, но не очень, с какой-то
осторожной, чуть не генеральской вежливостию, точно, подавая руку, оберегал себя
от чего-то.
Я воображал, напротив, что он, тотчас же как войдет, захохочет своим
прежним хохотом, тоненьким и со взвизгами, и с первых же слов пойдут плоские его
шутки и остроты. К ним-то я и готовился еще с вечера, но никак уж не ожидал я
такого свысока, такой превосходительной ласки. Стало быть, он уж вполне считал
себя теперь неизмеримо выше меня во всех отношениях? Если б он только обидеть
меня хотел этим генеральством, то ничего еще, думал я; я бы как-нибудь там
отплевался. Но что, если и в самом деле, без всякого желанья обидеть, в его
баранью башку серьезно заползла идейка, что он неизмеримо выше меня и может на
меня смотреть не иначе, как только с покровительством? От одного этого
предположения я уже стал задыхаться.
- Я с удивлением узнал о вашем желании участвовать с нами, - начал он, сюсюкивая
и пришепетывая, и растягивая слова, чего прежде с ним не бывало. - Мы с вами
как-то всё не встречались. Вы нас дичитесь. Напрасно. Мы не так страшны, как вам
кажется. Ну-с, во всяком случае рад во-зоб-но-вить...
И он небрежно повернулся положить на окно шляпу.
- Давно ждете? - спросил Трудолюбов.
- Я приехал ровно в пять часов, как мне вчера назначили, - отвечал я громко и с
раздражением, обещавшим близкий взрыв.
- Разве ты не дал ему знать, что переменили часы? - оборотился Трудолюбов к
Симонову.
- Не дал. Забыл, - отвечал тот, но без всякого раскаяния и, даже не извинившись
передо мной, пошел распоряжаться закуской.
- Так вы здесь уж час, ах, бедный! - вскрикнул насмешливо Зверков, потому что,
по его понятиям, это действительно должно было быть ужасно смешно. За ним,
подленьким, звонким, как у собачонки, голоском закатился подлец Ферфичкин. Очень
уж и ему показалось смешно и конфузно мое положение.
- Это вовсе не смешно! - закричал я Ферфичкину, раздражаясь все более и более, -
виноваты другие, а не я. Мне пренебрегли дать знать. Это-это-это... просто
нелепо.
- Не только нелепо, а и еще что-нибудь, - проворчал Трудолюбов, наивно за меня
заступаясь. - Вы уж слишком мягки. Просто невежливость. Конечно, не умышленная.
И как это Симонов... гм!
- Если б со мной этак сыграли, - заметил Ферфичкин, - я бы...
- Да вы бы велели себе что-нибудь подать, - перебил Зверков, - или просто
спросили бы обедать не дожидаясь.
- Согласитесь, что я бы мог это сделать без всякого позволения, - отрезал я. -
Если я ждал, то...
- Садимся, господа, - закричал вошедший Симонов, - все готово; за шампанское
отвечаю, отлично заморожено... Ведь я вашей квартиры не знал, где ж вас
отыскивать? - оборотился он вдруг ко мне, но опять как-то не глядя на меня.
Очевидно, он имел что-то против. Знать, после вчерашнего надумался.
Все сели; сел и я. Стол был круглый. По левую руку от меня пришелся Трудолюбов,
по правую Симонов. Зверков сел напротив; Ферфичкин подле него, между ним и
Трудолюбовым.
- Ска-а-ажите, вы... в департаменте? - продолжал заниматься мною Зверков. Видя,
что я сконфужен, он серьезно вообразил, что меня надо обласкать и, так сказать,
ободрить. "Что ж он, хочет, что ли, чтоб я в него бутылкой пустил", - подумал я
в бешенстве. Раздражался я, с непривычки, как-то неестественно скоро.
- В... й канцелярии, - ответил я отрывисто, глядя в тарелку.
- И... ввам ввыгодно? Ска-ажите, что вас паанудило оставить прежнюю службу?
- То и па-а-анудило, что захотелось оставить прежнюю службу, - протянул я втрое
больше, уже почти не владея собою. Ферфичкин фыркнул. Симонов иронически
посмотрел на меня; Трудолюбов остановился есть и стал меня рассматривать с
любопытством.
Зверкова покоробило, но он не хотел заметить.
- Ну-у-у, а как ваше содержание?
- Какое это содержание?
- То есть ж-жалованье?
- Да что вы меня экзаменуете!
Впрочем, я тут же и назвал, сколько получаю жалованья.