Зверкова покоробило, но он не хотел заметить.
- Ну-у-у, а как ваше содержание?
- Какое это содержание?
- То есть ж-жалованье?
- Да что вы меня экзаменуете!
Впрочем, я тут же и назвал, сколько получаю жалованья. Я ужасно краснел.
- Небогато, - важно заметил Зверков.
- Да-с, нельзя в кафе-ресторанах обедать! - нагло прибавил Ферфичкин.
- По-моему, так даже просто бедно, - серьезно заметил Трудолюбов.
- И как вы похудели, как переменились... с тех пор... - прибавил Зверков, уже не
без яду, с каким-то нахальным сожалением, рассматривая меня и мой костюм.
- Да полно конфузить-то, - хихикая, вскрикнул Ферфичкин.
- Милостивый государь, знайте, что я не конфужусь, - прорвался я наконец, -
слышите-с! Я обедаю здесь, "в кафе-ресторане", на свои деньги, на свои, а не на
чужие, заметьте это, monsieur Ферфичкин.
- Ка-ак! кто ж это здесь не на свои обедает? Вы как будто... - вцепился
Ферфичкин, покраснев, как рак, и с остервенением смотря мне в глаза.
- Та-ак, - отвечал я, чувствуя, что далеко зашел, - и полагаю, что лучше бы нам
заняться разговором поумней.
- Вы, кажется, намереваетесь ваш ум показывать?
- Не беспокойтесь, это было бы совершенно здесь лишнее.
- Да вы это что, сударь вы мой, раскудахтались - а? вы не с ума ли уж спятили, в
вашем лепартаменте?
- Довольно, господа, довольно! - закричал всевластно Зверков.
- Как это глупо! - проворчал Симонов.
- Действительно, глупо, мы собрались в дружеской компании, чтоб проводить в вояж
доброго приятеля, а вы считаетесь, - заговорил Трудолюбов, грубо обращаясь ко
мне одному. - Вы к нам сами вчера напросились, не расстраивайте же общей
гармонии...
- Довольно, довольно, - кричал Зверков. - Перестаньте, господа, это нейдет. А
вот я вам лучше расскажу, как я третьего дня чуть не женился...
И вот начался какой-то пашквиль о том, как этот господин третьего дня чуть не
женился. О женитьбе, впрочем, не было ни слова, но в рассказе все мелькали
генералы, полковники и даже камер-юнкеры, а Зверков между ними чуть не в главе.
Начался одобрительный смех; Ферфичкин даже взвизгивал.
Все меня бросили, и я сидел раздавленный и уничтоженный.
"Господи, мое ли это общество! - думал я. - И каким дураком я выставил себя сам
перед ними! Я, однако ж, много позволил Ферфичкину. Думают балбесы, что честь
мне сделали, дав место за своим столом, тогда как не понимают, что это я, я им
делаю честь, а не мне они! "Похудел! Костюм!" О проклятые панталоны! Зверков еще
давеча заметил желтое пятно на коленке... Да чего тут! Сейчас же, сию минуту
встать из-за стола, взять шляпу и просто уйти, не говоря ни слова... Из
презренья! А завтра хоть на дуэль. Подлецы. Ведь не семи же рублей мне жалеть.
Пожалуй, подумают... Черт возьми! Не жаль мне семи рублей! Сию минуту ухожу!.."
Разумеется, я остался.
Я пил с горя лафит и херес стаканами. С непривычки быстро хмелел, а с хмелем
росла и досада. Мне вдруг захотелось оскорбить их всех самым дерзким образом и
потом уж уйти. Улучить минуту и показать себя - пусть же скажут: хоть и смешон,
да умен... и... и... одним словом, черт с ними!
Я нагло обвел их всех осоловелыми глазами. Но они точно уж меня позабыли совсем.
У них было шумно, крикливо, весело. Говорил все Зверков. Я начал прислушиваться.
Зверков рассказывал о какой-то пышной даме, которую он довел-таки наконец до
признанья(разумеется, лгал, как лошадь), и что в этом деле особенно помогал ему
его интимный друг, какой-то князек, гусар Коля, у которого три тысячи душ.
- А между тем этого Коли, у которого три тысячи душ, здесь нет как нет
проводить-то вас, - ввязался я вдруг в разговор.
На минуту все замолчали.
- Вы уж о сю пору пьяны, - согласился наконец заметить меня Трудолюбов,
презрительно накосясь в мою сторону. Зверков молча рассматривал меня, как
букашку. Я опустил глаза. Симонов поскорей начал разливать шампанское.
Трудолюбов поднял бокал, за ним все, кроме меня.
- Твое здоровье и счастливого пути! - крикнул он Зверкову; - за старые годы,
господа, за наше будущее, ура!
Все выпили и полезли целоваться с Зверковым. Я не трогался; полный бокал стоял
передо мной непочатый.
- А вы разве не станете пить? - заревел потерявший терпение Трудолюбов, грозно
обращаясь ко мне.
- Я хочу сказать спич со своей стороны, особо... и тогда выпью, господин
Трудолюбов.
- Противная злючка! - проворчал Симонов.
Я выпрямился на стуле и взял бокал в лихорадке, готовясь к чему-то
необыкновенному и сам еще не зная, что именно я скажу.
- Silence![viii] - крикнул Ферфичкин. - То-то ума-то будет! - Зверков ждал очень
серьезно, понимая, в чем дело.
- Господин поручик Зверков, - начал я, - знайте, что я ненавижу фразу, фразеров
и тальи с перехватами... Это первый пункт, а за сим последует второй.
Все сильно пошевелились.
- Второй пункт: ненавижу клубничку и клубничников. И особенно клубничников!
- Третий пункт: люблю правду, искренность и честность, - продолжал я почти
машинально, потому что сам начинал уж леденеть от ужаса, не понимая, как это я
так говорю... - Я люблю мысль, мсье Зверков; я люблю настоящее товарищество, на
равной ноге, а не... гм... Я люблю... А впрочем, отчего ж? И я выпью за ваше
здоровье, м-сье Зверков. Прельщайте черкешенок, стреляйте врагов отечества и...
и... За ваше здоровье, м-сье Зверков!
Зверков встал со стула, поклонился мне и сказал:
- Очень вам благодарен.
Он был ужасно обижен и даже побледнел.
- Черт возьми, - заревел Трудолюбов, ударив по столу кулаком.
- Нет-с, за это по роже бьют! - взвизгнул Ферфичкин.
- Выгнать его надо! - проворчал Симонов.
- Ни слова, господа, ни жеста! - торжественно крикнул Зверков, останавливая
общее негодованье. - Благодарю вас всех, но я сам сумею доказать ему, насколько
ценю его слова.
- Господин Ферфичкин, завтра же вы мне дадите удовлетворенье за ваши сейчашние
слова! - громко сказал я, важно обращаясь к Ферфичкину.
- То есть дуэль-с? Извольте, - отвечал тот, но, верно, я был так смешон,
вызывая, и так это не шло к моей фигуре, что все, а за всеми и Ферфичкин, так и
легли со смеху.
- Да, конечно, бросить его! Ведь совсем уж пьян! - с омерзением проговорил
Трудолюбов.
- Никогда не прощу себе, что его записал! - проворчал опять Симонов.
"Вот теперь бы и пустить бутылкой во всех", - подумал я, взял бутылку и... налил
себе полный стакан.
"... Нет, лучше досижу до конца! - продолжал я думать, - вы были бы рады,
господа, чтоб я ушел. Ни за что. Нарочно буду сидеть и пить до конца, в знак
того, что не придаю вам ни малейшей важности. Буду сидеть и пить, потому что
здесь кабак, а я деньги за вход заплатил. Буду сидеть и пить, потому что вас за
пешек считаю, за пешек несуществующих. Буду сидеть и пить... и петь, если
захочу, да-с, и петь, потому что право такое имею... чтоб петь... гм".
Но я не пел. Я старался только ни на кого из них не глядеть; принимал
независимейшие позы и с нетерпеньем ждал, когда со мной они сами, первые,
заговорят. Но, увы, они не заговорили. И как бы, как бы я желал в эту минуту с
ними помириться! Пробило восемь часов, наконец девять. Они перешли со стола на
диван. Зверков разлегся на кушетке, положив одну ногу на круглый столик. Туда
перенесли и вино. Он действительно выставил им три бутылки своих.