Тут-то бы и стараться ничего не замечать, как будто все по-обыкновенному, а
она... И я смутно почувствовал, что она дорого мне за все это заплатит.
- Ты меня застала в странном положении, Лиза, - начал я, заикаясь и зная, что
именно так-то и не надо начинать.
- Нет, нет, не думай чего-нибудь! - вскричал я, увидев, что она вдруг
покраснела, - я не стыжусь моей бедности... Напротив, я гордо смотрю на мою
бедность. Я беден, но благороден... Можно быть бедным и благородным, - бормотал
я. - Впрочем,.. хочешь чаю?
- Нет... - начала было она.
- Подожди!
Я вскочил и побежал к Аполлону. Надо же было куда-нибудь провалиться.
- Аполлон, - зашептал я лихорадочной скороговоркой, бросая перед ним семь
рублей, остававшиеся все время в моем кулаке, - вот твое жалованье; видишь, я
выдаю; но зато ты должен спасти меня: немедленно принеси из трактира чаю и
десять сухарей. Если ты не захочешь пойти, то ты сделаешь несчастным человека!
Ты не знаешь, какая это женщина... Это - все! Ты, может быть, что-нибудь
думаешь... Но ты не знаешь, какая это женщина!..
Аполлон, уже усевшийся за работу и уже надевший опять очки, сначала, не покидая
иглы, молча накосился на деньги; потом, не обращая на меня никакого внимания и
не отвечая мне ничего, продолжал возиться с ниткой, которую все еще вдевал. Я
ждал минуты три, стоя перед ним, с сложенными a la Napoleon pуками. Виски мои
были смочены потом; сам я был бледен, я чувствовал это. Но, слава богу, верно
ему стало жалко, смотря на меня. Кончив с своей ниткой, он медленно привстал с
места, медленно отодвинул стул, медленно снял очки, медленно пересчитал деньги и
наконец, спросив меня через плечо: взять ли полную порцию? медленно вышел из
комнаты. Когда я возвращался к Лизе, мне пришло на ум дорогой: не убежать ли
так, как есть, в халатишке, куда глаза глядят, а там будь что будет.
Я уселся опять. Она смотрела на меня с беспокойством. Несколько минут мы
молчали.
- Я убью его! - вскричал я вдруг, крепко хлопнув по столу кулаком, так что
чернила плеснули из чернильницы.
- Ах, что вы это! - вскричала она, вздрогнув.
- Я убью его, убью его! - визжал я, стуча по столу, совершенно в исступлении и
совершенно понимая в то же время, как это глупо быть в таком исступлении.
- Ты не знаешь, Лиза, что такое этот палач для меня. Он мой палач... Он пошел
теперь за сухарями; он...
И вдруг я разразился слезами. Это был припадок. Как мне стыдно-то было между
всхлипываний; но я уж их не мог удеpжать. Она испугалась.
- Что с вами! что это с вами! - вскрикивала она, суетясь около меня.
- Воды, подай мне воды, вон там! - бормотал я слабым голосом, сознавая, впрочем,
про себя, что я очень бы мог обойтись без воды и не бормотать слабым голосом. Но
я, что называется, представлялся, чтоб спасти приличия, хотя припадок был и
действительный.
Она подала мне воды, смотря на меня как потерянная. В эту минуту Аполлон внес
чай. Мне вдруг показалось, что этот обыкновенный и прозаический чай ужасно
неприличен и мизерен после всего, что было, и я покраснел. Лиза смотрела на
Аполлона даже с испугом. Он вышел, не взглянув на нас.
- Лиза, ты презираешь меня? - сказал я, смотря на нее в упор, дрожа от
нетерпения узнать, что она думает.
Она сконфузилась и не сумела ничего ответить.
- Пей чай! - проговорил я злобно. Я злился на себя, но, разумеется, достаться
должно было ей. Страшная злоба против нее закипела вдруг в моем сердце; так бы и
убил ее, кажется. Чтоб отмстить ей, я поклялся мысленно не говорить с ней во все
время ни одного слова. "Она же всему причиною", - думал я.
Молчание наше продолжалось уже минут пять.
Молчание наше продолжалось уже минут пять. Чай стоял на столе; мы до него не
дотрогивались: я до того дошел, что нарочно не хотел начинать пить, чтоб этим
отяготить ее еще больше; ей же самой начинать было неловко. Несколько раз она с
грустным недоумением взглянула на меня. Я упорно молчал. Главный мученик был,
конечно, я сам, потому что вполне сознавал всю омерзительную низость моей
злобной глупости, и в то же время никак не мог удержать себя.
- Я оттуда... хочу... совсем выйти, - начала было она, чтобы как-нибудь прервать
молчанье, но, бедная! именно об этом-то и не надо было начинать говорить в такую
и без того глупую минуту, такому, и без того глупому, как я, человеку. Даже мое
сердце заныло от жалости на ее неумелость и ненужную прямоту. Но что-то
безобразное подавило во мне тотчас же всю жалость; даже еще подзадорило меня еще
более: пропадай все на свете! Прошло еще пять минут.
- Не помешала ли я вам? - начала она робко, чуть слышно, и стала вставать.
Но как только я увидал эту первую вспышку оскорбленного достоинства, я так и
задрожал от злости и тотчас же прорвался.
- Для чего ты ко мне пришла, скажи ты мне, пожалуйста? - начал я, задыхаясь и
даже не соображаясь с логическим порядком в моих словах. Мне хотелось все разом
высказать, залпом; я даже не заботился, с чего начинать.
- Зачем ты пришла? Отвечай! Отвечай! - вскрикивал я, едва помня себя. - Я тебе
скажу, матушка, зачем ты пришла. Ты пришла потому, что я тебе тогда жалкие слова
говорил. Ну вот ты и разнежилась и опять тебе "жалких слов" захотелось. Так знай
же, знай, что я тогда смеялся над тобой. И тепеpь смеюсь. Чего ты дpожишь? Да,
смеялся! Меня пеpед тем оскоpбили за обедом вот те, котоpые тогда пеpедо мной
пpиехали. Я пpиехал к вам с тем, чтоб исколотить одного из них, офицеpа; но не
удалось, не застал; надо же было обиду на ком-нибудь выместить, свое взять, ты
подвернулась, я над тобой и вылил зло и насмеялся. Меня унизили, так и я хотел
унизить; меня в тpяпку pастеpли, так и я власть захотел показать... Вот что
было, а ты уж думала, что я тебя спасать наpочно тогда пpиезжал, да? ты это
думала? Ты это думала?
Я знал, что она, может быть, запутается и не поймет подробностей; но я знал
тоже, что она отлично хорошо поймет сущность. Так и случилось. Она побледнела,
как платок, хотела что-то проговорить, губы ее болезненно искривились; но как
будто ее топором подсекли, упала на стул. И все время потом она слушала меня,
раскрыв рот, открыв глаза и дрожа от ужасного страха. Цинизм, цинизм моих слов
придавил ее...
- Спасать! - продолжал я, вскочив со стула и бегая перед ней взад и вперед по
комнате, - от чего спасать! Да я, может, сам тебя хуже. Что ты мне тогда же не
кинула в рожу, когда я тебе рацеи-то читал: "А ты, мол, сам зачем к нам зашел?
Мораль, что ли, читать?" Власти, власти мне надо было тогда, игры было надо,
слез твоих надо было добиться, унижения, истерики твоей - вот чего надо мне было
тогда! Я ведь и сам тогда не вынес, потому что я дрянь, перепугался и черт знает
для чего дал тебе сдуру адрес. Так я потом, еще домой не дойдя, уж тебя ругал на
чем свет стоит за этот адрес. Я уж ненавидел тебя, потому что я тебе тогда лгал.
Потому что я только на словах поиграть, в голове помечтать, а на деле мне надо,
знаешь чего: чтоб вы провалились, вот чего! Мне надо спокойствия. Да я за то,
чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли
провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне
чай всегда пить. Знала ль ты это, или нет? Ну, а я вот знаю, что я мерзавец,
подлец, себялюбец, лентяй. Я вот дрожал эти три дня от страха, что ты придешь.