Память моя, память,что ты делаешь сомной?! Все прямее, все уже твои
дороги,всеморочнейобрезземли,икаждаядальняявершиначудится
часовенкой, сулящей успокоение.И реже путники встречь, которым хотелось бы
поклониться,авоспоминания, необходимыеживойдуше,осыпаютсяосенним
листом.Стоюнажитейскомцетруголымдеревом,завывают во мне ветры,
выдувая звуки и краскитойжизни,которуюятак любили в которой умел
находить радости даже в тяжелые свои дни и годы.
И все не умолкаетво мне война, сотрясаяусталую душу. Багровыйсвет
пробивается сквозь немую уже толщу времени, и, сплющенная, окаменелая, но не
утерявшая запаха гари и крови, клубится она во мне.
Успокоенияхочется, хоть какого-нибудьуспокоения. Но нет его даже во
сне, иво сне мучаюсь я, прячусь отвзрывов игде-то за полночь начинаю с
ужасом понимать: этоуже не та война, оттеперешних взрывов не спрятаться,
неукрыться, и тогда покорно,устало и равнодушно жду последней вспышки --
вот сверкнет бело, ослепительно, скорчит меня последней судорогой, оплавит и
унесетискройвглубину так и не постигнутого моим разумоммирозданья. И
вижу ведь, явственно вижу искорку ту, ощущаю ее полет.Оттого вижу, что был
ужепесчинкой вогромной буре,кружился,леталгде-томеждужизньюи
смертью,и совсемслучайно,капризомили волей судьбы, не унесло меняв
небытие, а сбросило на изнуренную землю.
Сколькоразпогибаля и мучительных снах!Ивсе-такивоскресали
воскресал. На сменужутко гудящемуогню, гремучему дыму взрывов неожиданно
хлынутпестрые поляны в цветах;шумливаяберезоваяроща; тихий кедрач на
мшиной горе;вспененная потоком река; коромыслорадугинаднею;остров,
обметанныйзеленыммехомтальника;степенныйдеревенскийогородвозле
крестьянского двора.
И лица, лица...
Явятсявсеженщины, которыххотелбывстретитьилюбить,и, уже
снисходительный к нимик себе, непротягиваю имруки, авспоминаютех
женщин, которых встретили любил на самом деле. С годами я научился утешать
и обманывать себя --воспоминанияоб этих встречах сладостней и чище самих
встреч...
Память моя.сотвори ещераз чудо, снимисдуши тревогу, тупойгнет
усталости,пробудившейугрюмость иотравляющуюсладостьодиночества.И
воскреси,--слышишь?--воскресивомнемальчика, дай успокоитьсяи
очиститьсявозле него. Ну хочешь, я, безбожник,именем Господним заклинать
тебя стану, как однажды, оглушенный и ослепленный войною, молил поднять меня
со днамертвых пучин и хоть что-нибудь найти в темном и омертвелом нутре? И
вспомнил, вспомнил то, что хотели во мне убить,а вспомнив, оживил мальчика
-- и пустота снова наполнилась звуками, красками, запахами.
Мнеговорили: этакаянадсадане пройдет даром!Будуяболени от
нервного перенапряжения недоживусколько-то лет,мне положенных.
А зачем
они мне, эти сколько-то лет, без моего мальчика? И кто ихсчитал, годы, нам
положенные?
Озари же, память,мальчика до каждой веснушки, до каждой царапинки, до
белого шрама на верхней губе -- учился когда-то ходить, упал и рассек губу о
ребро половицы.
Первый в жизни шрам.
Сколько потом их будет на теле и в душе?
...Далеко-далеко возникло легкое движение, колыхнулась серебряная нить,
колыхнуласьипоугасла,слиласьснебесныммаревом.Новсевомне
встрепенулось,отозвалосьнаедваощутимыйпроблескпамяти.Там,в
неторопливо приближающемся прошлом, попаутине, вот-вот готовой оборваться,
подкуполомнебес,притушивдыхание,идеткомнеозаренныйсолнцем
деревенский мальчик.
Я тороплюсьнавстречуему, бегу содышкой,переваливаюсьнеуклюже,
будтолинялыйгусьпотундре, бухаюобнажившимисякостямино замшелой
мерзлоте.Спешу,спешу,минуякроволитияивойны;цехисклокочущим
металлом; умников, сотворивших ад на земле; мимо затаенных враговимнимых
друзей; мимо удушливых вокзалов; мимо житейских дрязг;мимо газовых факелов
имазутных рек; мимо вольт итонн; мимо экспрессови спутников; мимо волн
эфира и киноужасов...
Сквозь всеэто,сквозь!Туда, гденаистинной землежили воистину
родные люди, умевшие любитьтебя просто так, зато, что ты есть, и знающие
одиу-единственную плату -- ответную любовь.
Много ходившие больные ноги дрогнули, кожейощутив не тундровую стынь,
а живое теплоогородной борозды, коснувшисьмягкой плотитрудовойземли,
почуяли ее токи, вот уже чистая роса врачует ссадины.
Много-много лет спустяузнает мой мальчик, что такой же, как он, малый
человек в другой совсем стороне, пережив волнующие минутыполного слияния с
родной землей,прошепчет со вздохом: "Я слышу печальныезвуки, которыхне
слышит никто..."
...Берувсвоюбольшуюладоньрукумальчикаимучительнодолго
всматриваюсь в него, стриженого, конопатого, -- неужто он был мною, а я им?!
***
Доммальчика стоял лицом креке,зависаяокнамиизавалинкойнад
подмытымкрутоярьем,заросшимшептун-травой,чернобыльником,всюду
пролезающей жалицей. К правой скуледома примыкал городьбою огород, косои
шатко идущийвдольлога, ввешневодьезалитогодоувалов дикойводою,
оставлявшейпосле отката пластушиныльда и свежие водомоины--земельные
раны,которые тутже начинало затягивать зеленой кожицей плесени.По чуть
приметнойложбиневода инымивеснами проникала поджерди заднего прясла,
разливаласьпод самойужгорой, заполняла яму,из которой когда-то брали
землюнахозяйственнуюнадобность.Вяме-бочажине,еслигодбывал
незасушливый, вода кисладозаморозков, лед наней получалсякомковатый,
провально-черный, нанего боязнобылоступать.