Вяме-бочажине,еслигодбывал
незасушливый, вода кисладозаморозков, лед наней получалсякомковатый,
провально-черный, нанего боязнобылоступать.Вбочажинезастревали
щурята, похожие наскладной ножик, и гальяны, проспавшие отходную водотечь.
Щурята быстро управлялисьсгальянами, самихщурят ребятишкивыдергивали
волосяной петлей, либо коршунье ивороны хватали,когда они опрокидывались
от удушья кверху брюхом -- в яму сваливали всякий хлам.
Летомбочажинапокрывалась кашейряски,прорастала вдоль ипоперек
зеленой чумой, и только лягухи, серые трясогузки да толстозадые водяные жуки
обитали здесь. Иной разприлетал с рекичистоплотный куличок. "Как вытут
живете? -- возмущался. -- Тина, вонь, запущенность". Трясогузки сидят, сидят
дакак взовьются, да боем нагостя,затрепыхаются, заперевертываются, что
скомканныебумажки, и раз! --опять накоряжину либонакамень синичкой
опадут, хвостиком покачивают, комара караулят, повезет, так и муху цапнут.
Сгорнаползали,цепляясьзаколья огорода,лезли нажердьнити
повилики,дедушкиныхкудрей и хмеля. Возлебочажины незабудкислучались,
розовыекаменные лютики и, конечно,осока-резун. Как без нееобойдешься?!
Средьлетаогороднуюкулижкуокроплялосолнечно-сверкающимкурослепом,
сурепкой,голоухимиромашками,сиреневымбукашником,аподних,под
откровенносияющиецветыипахучиетравкилез,пряталсявшивыйлук,
золотушная трава, несъедобная колючка. Кулижку не косили, привязывали на ней
коня,и онлениво пощипывална верхосытку зеленуюмелочь, ночаще стоял
просто так, задумчиво глазея в заречные дали, или спал стоя.
Ни кулижку, ни огородные межи плугом не теснили -- хватало пространства
всем, хотя и прижали горы бечевкой вытянувшуюся деревушку к самой реке.
Левогопряслау огороданебыло-- семьямальчикапридерживалась
правила: "Не живи с сусеками, а живи с соседями",-- иот дома иусадьбы,
рядомстоящих,городьбойсебя не отделяла.Впрочем,межатут былатак
широка,такзарослаона лопухами,коноплей, свербигойивсякойпрочей
дурниной, чтоникакогозаграждения ине требовалось.Вглухоманимежи,
вспененнойсередьлетамалиновокипящимкипрееми мясистымибодяками,
доступно пролезатьсобакам,курам, мышамдазмейкам. Случалось,мальчик
искалвмежезакатившийсямячик или блуднуюцыпушку-- такпосле хоть
облизывайего--весь вкипрейном меду.Густогудели шершнивмежах,
вислозадые осы и невзрачные дикие пчелы; титьками висели тамгнезда, словно
бы из обгорелых пленок слепленные. В них копошилось что-то, издавая шорохи и
зудящий звон. Непобедимое мальчишескоелюбопытство заставило как-тоткнуть
удилищем в это загадочное дыроватоесооружение. Чтоиз того получилось--
лучше и не вспоминать.
Чтоиз того получилось--
лучше и не вспоминать...
Баня шатнуласьв лог, выпадывая из жердей, точностараялошаденка из
худой упряжки, итолько зарослиплотного бурьяна, подпершиебанюсо всех
сторон,казалось, не давали ей укатитьсяпод уклон. Затоводу на мытьеи
поливку таскать было близко, зато лес рядом, земляника, клубника, костяника,
боярка зрели сразу за городьбой.
На хорошем,пусть и диковатомприволье располагалосьродное подворье
мальчика,и небогато, поуверенножилось в нембольшой,разнокалиберной
семье. Народ в семье был песенный, озороватый, размашистый, на дело и потеху
гораздый.
Избани, чтобы попасть во двор,надо пересечь весь огородпо широкой
борозде, которую чем дальше в лето, тем плотнее замыкало разросшейся овощью.
С листьев брюквы, со щекочущих кистей морковки, с твердо тыкающихся бобов --
отовсюдусыпаласьроса, кололаищекоталаотмытую кожу,амелколистая
жалища-летунья зудливо стрекалась.
Но какая это боль и горе после того, что перенес мальчик в бане?!
Из ноздрей,изгорлавыдыхиваласьугарная ядовитость,звон вушах
утихал,не резалих пронзительной пилой, просветляясь,отчетливейвидели
глаза, и весьмир являлсяему новосотворенным. Мальчикувсе еще казалось,
что за изгородью, скрепленной кольями, нет никакого населения, никакой земли
-- всесущее вместилось в темный квадратогорода. Леса, горы по-за логом и
задним пряслом, примыкающим к увалу, там всеравно, что в телефоне, висящем
в сплавной конторе,-- всескрыто:говорит телефон,а никого нету! Вот и
постигни!
Нет, за огородом ещеогороды, дворы с утихшей скотиной, дома, роняющие
тусклый свет в реку, люди, неторопливые, умиротворенные субботней баней. И в
тоже время ничегонету. Совсем бы потерялся мальчик вночном подзвездном
мире и забыл бы себя и все насвете, да вон в молочномот пара банном окне
мутнеет огонек, выхватывая горсть пырея на завалинке. Громко разговаривает в
бане, стегая себя веником, повизгивает истомно женский род. Там, в бане, две
родныететки, замужние,ещетридевкисоседскиезатесалисьтуда же. У
соседей есть своя баня, но девки-хитрованки подвидом --ближе,мол, воду
таскать,сбиваются в крайнююбаню. "Молодыехалды! Кровяв их пышут!" --
заключает бабка. Да уж пышут так пышут! И двойной, если не тройной, умысел у
девок, набившихся в баню вместе с замужними бабами: выведать секретности про
семейнуюжизнь,надуретьсявсластьиещекаких-никакихразвлечений
дождаться.
Клуб им тут, окаянным!
Пять человек в бане было, да еще он, мальчик, шестой путался под ногами
и стеснял чем-то девок. Ну они его быстренько сбыли, чтобы остаться в банной
тайности одним, ждать, не заглянут ли парни в банное оконце -- таким манером
парни намечают предмет будущего знакомства в натуральном виде.
Стеклоотпара мутное. Надо его рукавом вытереть либо подолом рубахи.
Навалятся парни друг на дружку, чего увидят -- не увидят, но дыхание в груди
сопрет, затмение в глазах,гул в голове колокольный, от азарта, от слепости
выдавят стекло! Грех и беда!Парниокно нарушат, девкам же быть родителями
срамленными,вкоторойсемье построже,так иза волосья трепанными.