Чарли начала писать, но запах становился все сильнее, поглощая ее, словно его носитель наклонился над ее плечом. Она обернулась, но позади не было ни души, только пустая стойка вдоль узкого коридора.
Она поправила задранное ей на живот платье и захихикала одиноким смешком, растаявшим в тишине.
Она поправила задранное ей на живот платье и захихикала одиноким смешком, растаявшим в тишине.
– Она, должно быть, видела. Почему она ничего не сказала?
Он резко поднялся, счищая траву с брюк.
– Она так модно одета, – сказала она. – Я никогда раньше ее не видела. Наверное, она остановилась в поместье.
– Она из Лондона, – отрывисто сказал он. – Какая‑то леди, арендующая на лето дом старика Маркхэма.
– Ту мельницу?
– Хочет купить ее, мне говорили.
– Так это она? Та самая, о которой говорили? Судя по тому, что они говорили, никакая она не леди. – Она все еще живо ощущала злобу в глазах той женщины. – А это на Джемме она скакала‑то, а?
– Она уплатила мне хорошие деньги, чтобы оседлать ее.
– Джемма – моя лошадь. Ты же обещал.
– Когда пройдет лето. В любом случае сейчас ты не должна ездить верхом.
– Они говорили, что она распутница.
– Она леди, – сказал он, повышая голос.
– Как ты считаешь, она хорошенькая? – Он не ответил, и она протянула к нему руку. – Дик, ты меня любишь, ведь да? – Внезапно потемнело. Ей стало холодно, она задрожала. – Дик? Дик?
Потянуло горелым. Языки пламени лизали темноту. Пламя было повсюду. Ржали лошади. Вверху раздался треск, и горящая балка обрушилась на нее. Она закричала. Побежала. Еще одна балка упала перед ней, следом падали и другие. Пламя со всех сторон. Какая‑то фигура, шатаясь, шла к ней, фигура человека, горевшего как факел. Она снова закричала, повернулась и побежала – побежала в стену пламени.
Пламя распалось на красное зарево.
…Глаза смотрели на нее, близорукие глаза из‑за плотных стекол очков. Озабоченные. Чей‑то голос нараспев произнес:
– Чарли, теперь просыпайтесь, пожалуйста. Вы снова в настоящем. Вы больше не в трансе. Вы снова здесь. Вы в безопасности.
Она увидела это печальное, виноватое лицо, этот пробор, эти бакенбарды, эту кофту цвета высохшей горчицы… Морщинки в уголках глаз Эрнеста Джиббона изгибались с намеком на улыбку, одновременно с напряжением мешковатых челюстей. Подобно любознательной птичке, глядел на нее сверху в своем губчатом покрытии микрофон.
– Вы в полной безопасности, Чарли, – сказал Джиббон усыпляющим монотонным голосом. – Вы снова здесь.
Тугие предохранительные ремешки, казалось, врезались в ее кожу. Ее сердце глухо билось, порывисто наполняя пульс.
– Дик, – сказал гипнотизер. – Вы называли его Диком. Вы можете припомнить его фамилию?
Некоторое время она лежала без движения, а потом покачала головой.
– Вы поняли, где находились? Вы узнали это место?
Прежде чем ответить, она попыталась прояснить свое сознание, попыталась собраться с силами, чтобы поговорить.
– Лес – рядом с тем местом, где мы живем. Я думаю, что я спала… грезила… просто какой‑то дурной сон. У меня есть приятельница, которая… – Она помедлила, отчасти от усталости, отчасти от смущения, и вяло улыбнулась. – Я… я ее ревную. Вероятно, ничего такого в этом и нет. Мне кажется, она затягивает в свою паутину моего мужа. Наверное, я и грезила о ней.
– Нет, вы находились в какой‑то предыдущей оболочке, – сказал он так спокойно, словно болтал о погоде.
Его челюсти натужно вздымались и опускались, будто он что‑то прожевывал. Слабый запах готовящейся еды просачивался в комнату. Мясо, картошка, соус… Она почувствовала тошноту. Слышались завывания сирены за окном и постукивание дождя об оконное стекло. Обычные запахи и звуки казались ей чужими.