Они помешали ему, Михайле; также они должны были помешать и Дежневу. Эта мысль немного успокоила гордеца. Он почти поверил, что и Дежнев не прошел на Погычу. Но новые тревожные мысли пришли в голову Стадухина, и он снова нахмурился.
«Там, на Колыме, Дежнев ближе к Погыче-реке, чем я, верст на тысячу! — думал Стадухин. — От Яны до Колымы, в лучшем случае, с попутным ветром, — неделя морского хода. У Колымы же заберега очищается от льда раньше, чем у Яны. Недаром говорят, что на Яне самое студеное место во всей Сибири!»
Стадухин одиноко шагал над песчаным крутояром, спускавшимся к Яне. Внизу казаки разгружали коч. Снова собирался дождь. Ветер свистел и пригибал к земле тощие кустики.
Навстречу Стадухину шел человек, подгоняемый ветром. Полы его казачьего кафтана разлетались и вытягивались вперед. Казак остановился перед Стадухиным и сказал усмехаясь:
— Здорово, Михайла! Али стара друга не признаешь?
Стадухин тотчас же узнал его. Герасим Анкудинов мало изменился за несколько лет, минувших после его бегства из отряда Власьева. Теперь ему, видимо, за тридцать, но он по-прежнему худощав и ловок. Тонкое лицо Анкудинова можно было бы назвать красивым, если бы не портившее его выражение наглости. Стадухин знал темные слухи, что ходили об этом человеке. Анкудинов побывал и на Индигирке, и на Колыме. Там пограбил торговых людей, здесь ограбил промышленных людей… Не одна челобитная была подана воеводе на Анкудинова.
Приподняв изогнутую бровь и покручивая черный ус, Анкудинов глядел на Стадухина, ожидая ответа.
Стадухин презрительно прищурился. Сделав усилие, чтобы удержаться от грубого слова, он вдруг задумался, искоса поглядывая на Анкудинова. «А нешто послать проходимца задержать Дежнева? — спросил себя Стадухин. — Пожалуй, он смог бы это сделать». Стадухин внутренне усмехнулся, оставаясь непроницаемым для Анкудинова. «Связаться с негодяем? — продолжал он раздумывать. — Тебе ли марать свое имя, Михайла! А буду зевать, Дежнев меня обгонит. Снова буду в хвосте… Но Семен — мой товарищ. Могу ль я подсылать к нему разбойника? Да не убивать же я его пошлю! Он лишь задержит Дежнева. Я — приказный на Погыче! Каким посмешищем я буду, коли приду на нее последним!»
Анкудинов заметил, что презрительное выражение лица Стадухина сменилось дружелюбным.
— Здравствуй, Герасим! — услыхал он ответ Стадухина.
8. Фомка и Сидорка
Вернувшись в Нижне-Колымский острог, Дежнев начал с осмотра кочей.
— Давай-ко, Федя, поглядим, — сказал он Попову, — гожи ли наши кочи, чтоб снова на них в море идти. Да что ты такой скучный?
— Эх, Семен Иваныч!.. Была у двора масляница, да в избу не зашла!
— Ничего, Федя. Остер топор, да и он на сук налетает. А ударь-ко дважды! А надо — и трижды! Небось — перерубишь.
И Дежнев, и Попов видели, что кочи непригодны. Многие брусья и доски треснули, швы разошлись; течь у всех кочей была столь сильной, что едва поспевали отливать воду.
— Негожи кочи. Надо шить новые, — сказал Дежнев.
— Надо, — согласился Попов.
— А из чего шить? Плавник плохой. Надо сплавить корабельщику сверху, из-за Средне-Колымского, — решил Дежнев.
Наклонив голову набок, он хитро и вопросительно глядел на Попова.
— Сряжайся-ко, Федя. Тебе идти за корабельщиной. Бери любой коч, бери человек двадцать охочих людей да завтра и в путь.
Дежнев не случайно послал Попова. Этому человеку была необходима деятельность. В бездействии Попов мог приуныть и, кто знает, может быть, отказаться от плавания.
Попов быстро выполнил свою задачу. С ветром-попутником он за неделю поднялся по Колыме верст на шестьсот.
С ветром-попутником он за неделю поднялся по Колыме верст на шестьсот. Здесь стояли дремучие леса, корабельного леса было вдоволь.
Молодые люди, пришедшие с Поповым, рубили лес быстро и весело. Много деревьев валили, окапывая их и подрубая корни. Тогда стволы сохраняли корневища. Кокоры (комли деревьев с корневищами) шли на вырубку изогнутых опруг или ребер кочей.
Звон топоров, треск падавших деревьев, голоса и смех людей распугали зверей на десятки верст. А коль шальному медведю и случалось нарваться на порубщиков, те стремительно набегали на него со всех сторон с поднятыми топорами.
— Митька, забегай! Ивашко, черт, отрезай! — кричали справа и слева.
От этих веселых голосов, а еще больше от вида топоров на длинных топорищах, медведю становилось столь весело, что он пускался напролом в самую чащу с такой прытью, что и на коне его не догнали бы.
Лес нарубили и построили два плота. На плотах кокоры заботливо клали в верхний ряд, чтобы не повредить корневищ при сплаве.
Нужно было спешить со сплавом: у Нижне-Колымского острога рекостав бывал в середине августа. Оставались считанные дни. Попов отправил пятнадцать человек с плотами и кочем, сам же с пятерыми покручениками остался в Средне-Колымском зимовье. Он думал поохотиться и вернуться в Нижне-Колымский острог зимним путем. Собаки и нарты были куплены.
Сначала охота не ладилась. В конце августа убили одного сохатого, но его уж съели. Весь сентябрь завывали метели. Наконец прошел такой снежный буран, что из зимовья нельзя было и носа высунуть.
Однажды утром, это было в середине октября, Попов проснулся первым. Он отбросил от лица меховое одеяло и открыл глаза.
В съезжую избу Средне-Колымского зимовья, где Попов стоял со своими покручениками, свет еле проглядывал сквозь маленькие, занесенные снегом оконца, затянутые рыбьим пузырем.
Слышалось храпение и дыхание спящих. Люди спали вповалку, кто — на лавках, кто — на полу. Кроме Попова с его покручениками, в избе жили якут Удима, двое среднеколымских казаков и их приказный.
Жарко. Воздух тяжелый; и Попову не удается снова уснуть. Мысли, сменяя друг друга, не дают ему покоя.
«Ишь, как Митька Вятчанин насвистывает! — думает Попов. — Славный малый. Но хитер! Что его занесло в эту даль? Александров, Назаров, Федоров — те охотники. Соболь их сюда привел. Олимпиев — помор. Куда только не заносит поморов! Но Митька… А я сам! Как я здесь оказался? Подумать только: отсель два года, коли не больше, до Москвы ехать! Москва!..»
Попов повернулся на спину, широко открытыми глазами уставился в темноту. Вспомнилась березовая роща в Подмосковье, шелестящая от летнего ветерка. Вспомнилась Иринушка…
Тогда Попову шел двадцать первый год. Жизнь еще не наложила на молодого купеческого приказчика особых тягот. Напротив, она манила Попова, как бы нашептывала ему чудесные обещания, казалась готовой открыть ему свои тайны. Попов вспомнил, как он лежал на холме, глядя в вечернее небо. Ему были приятны и летний ветерок, шевелящий волосы, и звон кузнечиков, и взлеты далекой песни.
Попов любовался небом. Голубое над головой, оно было молочным у горизонта, и там четко рисовались темно-синие лохмотья облаков. Небо казалось огромной фарфоровой чашей, украшенной у краев хитрым рисунком. Лежа на спине, Попов разгадывал узоры чаши-неба. Как на китайской чаше, что стояла в горнице его хозяина Усова, Попов видел средь облаков драконов, великанов, дворцы, корабли…
Колосья колыхались у самого лица молодого человека. Как спокойно ему было и хорошо! Казалось, ничего больше не существует, но лишь это небо, кузнечики да далекая песня. Но вот пришла она, Ирина. Попов услыхал шуршание травы под ее легкими ножками, приподнялся. Неожиданно увидев перед собой красавицу-девушку, он был настолько поражен, что даже не сразу встал. Попов видел, как в глазах ее, выражавших сперва больше удивления, нежели испуга, вспыхнули искорки веселья.