Тогда мы будем ежедневно медитировать, представляя себе не Бога, как делают верующие, а девять с половиной триллионов километров, которые составляют один световой год, или, может, яркость самой большой из известных нам звезд галактики, которая называется Эта Карина, она находится на расстоянии семи с половиной тысяч световых лет, в четыреста раз больше Солнца и в четыре миллиона раз ярче. Мы могли бы внести в наш календарь свои праздники, скажем, отметить звезду VY Canis Majoris, красный сверхгигант в созвездии Большого Пса. От Земли до этой звезды пять тысяч световых лет, и она в две тысячи сто раз ярче Солнца. Поздним вечером, возможно, после выпуска новостей и до начала викторины со знаменитостями мы могли бы в молчании подумать о звездах нашей Галактики (от двухсот до четырехсот миллиардов числом), о ста миллиардах галактик, о трех септиллионах звезд вселенной. Какой бы ни была их важность для науки, для человечества ценность звезд в том, что они могут служить достойным ответом на нашу манию величия, жалость к себе и суетность.
Для некоторых атеистов самое трудное в разрыве с религией – отказаться от духовного искусства, от его красоты и эмоций, которые оно вызывает. Однако выражение сожаления по этому поводу в присутствии столь многих неверующих может привести к тому, что тебя осудят за сентиментальную ностальгию и назидательно напомнят, что мирское общество разработало свои, весьма эффективные способы утоления тяги к прекрасному, которые ранее обеспечивались только в рамках веры.
Эти неверующие, скорее всего, укажут, что мы, пусть больше и не строим соборы, тем не менее, возводим великолепные здания, реализуя наши эстетические идеалы. Они выступают доминантами наших городов, привлекая туристов со всего мира, и мы инстинктивно понижаем голос до шепота, когда входим в их вызывающие благоговение залы. Таким образом, аналогия налицо: художественные музеи стали нашими новыми церквями.
Довод более чем убедительный. От сходства никуда не деться. Как и церкви, музеи наслаждаются беспрецедентным статусом: именно туда мы сможем привести группу заезжих инопланетян, чтобы показать, что нас радует больше всего и чем мы гордимся. Как и церкви, это институты, которым богатые с готовностью жертвуют часть своих денег в надежде очиститься от грехов, которые, возможно, пришлось совершить, накапливая эти богатства. Далее время, проведенное в музее, по степени психологического воздействия приносит такую же пользу, как и посещение церковной службы: мы испытываем схожие чувства, соприкасаясь с тем, что выше нас, и отсекаем от себя оставшийся за его стенами скомпрометированный и нечестивый мир. Иногда мы можем даже немного заскучать, как случается и в церкви, но из музея мы выходим с ощущением, что стали чуть лучше, чем прежде, хотя это и невозможно объяснить словами.
Как и университеты, музеи обещают заполнить пробелы, оставшиеся после отказа от религии, они тоже пытаются донести до нас смысл, не искаженный суевериями.
Точно так же, как светская литература лелеет надежду заменить собой Святое Писание, музеям, возможно, удастся взять на себя эстетические функции церквей.
Однако пусть это предположение и звучит заманчиво, оно обладает теми же недостатками, которые указывались выше при обсуждении преподавания культуры в университетах. Теоретически у музеев может быть все необходимое, чтобы утолять потребности, которые ранее обслуживала церковь, но, как и университеты, на практике они отказываются использовать большую часть потенциала вверенных им сокровищ. Представляя нам объекты подлинной ценности, музеи, однако, оказались неспособны адекватно связать их с потребностями наших душ. Мы слишком часто смотрим на правильные картины сквозь кривые очки. Но основание для оптимизма все-таки есть, и оно относится к еще одной общей черте музеев и университетов: и те, и другие существуют для того, чтобы использовать опыт, наработанный религией.
Фундаментальный вопрос, с ответом на который у современного музея, как это ни странно, возникают существенные трудности, звучит следующим образом: почему искусство так важно? Музеи громогласно настаивают на важности искусства и, соответственно, добывают под это деньги у правительств, спонсоров, посетителей. Но почему-то напрочь теряют красноречие и умолкают, когда требуется прояснить, в чем же эта важность заключается. И остается ощущение, что мы упускаем какие-то главные аргументы, которые музей, если на то пошло, так и не привел, предпочитая повторять вновь и вновь: искусство имеет значение, потому что оно важно для нас.
В результате мы входим в музейные залы с серьезными, пусть и стараясь держать их при себе, сомнениями насчет того, а что мы собираемся там делать? Чего нам, разумеется, никак нельзя, так это относиться к произведениям искусства как к иконам, особенно если (а это не редкость) они были созданы на религиозной основе. Современный музей – не то место, где посетители опускаются на колени перед некогда святыми предметами, плачут и молят о поддержке и наставлениях. Во многих странах музеи создавались как новые, мирские заведения, где религиозное искусство (против воли авторов) очищалось от теологического контекста. Это же не совпадение, что, когда к власти во Франции в 1792 году пришло революционное правительство, уже через три дня после объявления декрета об отделении католической церкви от государства появился декрет о преобразовании Лувра из дворца в первый государственный национальный музей. И галереи Лувра очень скоро наполнились предметами, которые насильственно забирали из французских католических церквей, а потом, во время наполеоновских походов, из монастырей и церквей Европы.
Что нам с ней делать, когда мы не можем ей молиться? Статуэтка «Мадонна с младенцем» (1324), конфискованная из аббатства СенДени, Париж, в 1789 г.
И если теперь нельзя чему-то молиться, мы начинаем собирать об этом информацию. И «эксперт» в области искусства ныне, прежде всего, кладезь информации: он знает, где и кем сделана работа, сколько за нее заплатили, откуда родом родители автора и кто оказал влияние на его манеру и стиль.
В витрине одного из залов средневекового искусства Лувра мы находим статуэтку, названную «Мадонна с младенцем», конфискованную из аббатства Сен-Дени в 1789 г. Века – до того как статуэтка попала в музей – люди преклоняли перед ней колени и черпали силу в сострадании и чистоте Марии. Однако, если судить по табличке и статье, посвященной статуэтке в музейном каталоге, с точки зрения современного Лувра, нас должно интересовать следующее: статуэтка изготовлена из позолоченного серебра, в свободной руке Мария держит хрустальную лилию, это типичный образчик парижской работы по металлу первой половины четырнадцатого столетия, общая форма скопирована с византийской статуи «Дева нежности», и это первый пример использования во Франции полупрозрачной поливной эмали по гравированному орнаменту, техники, изобретенной тосканскими мастерами в конце тринадцатого столетия.