— Почему вы говорите «поклоняться»? Вы знаете, я устала, я провела, должно быть, целый день в дороге. Смысл слов меняется вместе с моим состоянием. Что вы имеете в виду, когда говорите «поклоняться»?
Рама подвинула своё кресло так, что смогла положить руки на колено Элизабет.
— Какое-то странное нынче время, — сказала она. — Вначале я уже говорила вам, что сегодня ночью дверь открыта. Как в вечер Дня Всех Святых, когда духи выходят на свободу. Сегодня ночью, из-за того что погиб наш брат, дверь открыта во мне и приоткрыта в вас. Мысли, что прячутся в глубинах мозга, в темноте, под черепом, в эту ночь могут выйти наружу. Я расскажу вам, о чём я думала и о той тайне, которую я знаю. Иногда в глазах других людей я замечала, словно тень на воде, ту же мысль.
Говоря так, она, в такт своим словам, похлопала Элизабет по колену, и её глаза, в которых до того вспыхивали красные огоньки, загорелись с необычайной силой.
— Я знаю мужчин, — продолжала она. — Томаса я знаю так хорошо, что я угадываю его мысль в тот момент, когда она зарождается. Я узнаю о его намерении ещё до того, как оно станет достаточным, чтобы привести в движение его конечности. Бартона я знаю до глубины его постной душонки, а Бенджи… Я знала сладостную лень Бенджи. Я знала, как печально было то, что ему приходилось быть Бенджи и как он ничего не мог с этим поделать, — она улыбнулась, вспоминая. — Однажды ночью, когда Томаса не было, Бенджи пришёл сюда. Он был такой несчастный, такой печальный. Он пробыл в моих объятьях почти до самого утра, — пальцы её рук переплелись. — Я знаю всех их, — сказала она хрипло. — Мой инстинкт никогда меня не подводил. Но Джозефа я не знаю. Я не знала его отца.
Элизабет медленно, в такт, кивала головой. Рама продолжала:
— Я не знаю, наверное, есть люди, которые появляются на свет лишёнными человеческой природы, и, наоборот, некоторые люди настолько человечны, что остальные кажутся нереальными. Может быть, божество обитает сейчас на Земле и будет находиться здесь дальше. Джозеф обладает силой предвидеть угрозу, он невозмутим, как горы, а его чувства так же дики, сильны и порывисты, как пожар, и так необъяснимы, что я теряюсь. Попробуйте подумать о нём отстранённо, и вы поймёте, что я имею в виду. Он станет выше гор, а его сила будет неодолима, как порыв ветра. Бенджи умер. Вы не сможете себе даже представить, что умирает Джозеф. Он — вечен. Его отец умер, но то не было смертью.
Её губы беспомощно шевелились, подбирая слова. Она вскрикнула, как от боли.
— Я же вам говорю, этот мужчина — не обычный человек, меньше всего он похож на остальных людей. Сила; способность к сопротивлению; долгие и запутанные размышления всех людей; вся радость и вся жертвенность, противоположные одна другой и сохраняющие свою суть, — он — всё это, вместилище для частицы души каждого человека и, более того, — символ души Земли.
Она потупила взор и убрала руку.
— Я сказала, что дверь открыта.
Элизабет потёрла то место на колене, по которому её хлопали. Её влажные глаза засверкали.
— Я так устала, — сказала она. — Мы ехали по жаре, трава пожухла. Удивлюсь, если цыплят, ягнёнка и козу вытащат из повозки живыми. Их надо распутать, у них могут опухнуть ноги.
Она достала из-за пазухи носовой платок и, высморкавшись, стала тереть нос так, что он покраснел. На Раму она и не смотрела.
— Вы любите моего мужа, — негромким, с осуждающей интонацией, голосом, сказала она. — Вы любите его и боитесь.
Рама медленно подняла глаза, скользнула ими по лицу Элизабет, а затем вновь опустила их.
— Я не люблю его. Взаимность невозможна. Я ему поклоняюсь, и взаимность тут не нужна.
Я ему поклоняюсь, и взаимность тут не нужна. Теперь вы знаете, и вы тоже будете поклоняться ему без взаимности. Теперь вы знаете, и вам не нужно бояться.
Ещё мгновение она смотрела на свои колени, затем резко вскинула голову, тряхнув расчёсанными на обе стороны головы волосами.
— Всё, закрыто, — сказала она. — Вспоминайте только тогда, когда нужно. И когда такое время настанет, я буду рядом, чтобы помочь вам. А сейчас я заварю ещё свежего чаю, и вы, быть может, расскажете мне о Монтерее.
13
Джозеф вошёл в тёмный сарай и по длинному проходу между стойлами направился к подвешенному на верёвке фонарю. Когда он проходил мимо лошадей, те, прекратив своё ритмичное жевание, провожали его взглядом, а одна или две из самых ретивых даже затопали копытами, чтобы привлечь его внимание.
В стойле напротив фонаря Томас седлал кобылу. Перестав затягивать подпругу, он поверх седла посмотрел на Джозефа.
— Я подумал, что надо взять Ронни, — сказал он. — А то она размякла. Бег на большой скорости вернёт ей форму. И в темноте она себя уверенно чувствует.
— Придумай там что-нибудь, — сказал Джозеф. — Скажи: «Он споткнулся и случайно напоролся на нож». Попробуй добиться, чтобы судебного чиновника не присылали. Если получится, мы похороним Бенджи завтра.
Он устало улыбнулся.
— Первая могила. Теперь у нас уже кое-что есть. Дома, дети и могилы — это и есть родина, Том. Такие вещи и привязывают к себе человека. Кто там в загоне, Том?
— Только Лоскуток, — сказал Томас. — Остальных ездовых лошадей я вчера выпустил пощипать травки и размять ноги. Они ещё не готовы. А ты что, уедешь сегодня ночью?
— Да, уеду.
— Поедешь за Хуанито? В горах ты его не найдешь. Он знает здесь корешок каждой травинки и каждую норку, куда может спрятаться змея.
Джозеф перекинул подпругу и стремя через седло, лежавшее на кормушке, и приподнял его, чуть скосив луку.
— Хуанито ждёт меня в соснах, — сказал он.
— Но, Джо, не езди сейчас, ночью. Подожди до завтра, когда рассветёт. И возьми с собой ружьё.
— Зачем ружьё?
— Затем, что ты не знаешь, что он будет делать. Эти индейцы — тот ещё народ. Трудно сказать, что он будет делать.
— Он не будет стрелять в меня, — заверил его Джозеф. — Так было бы слишком просто, и уж сильно беспокоиться мне не следует. Так-то правильнее, чем брать с собой ружьё.
Томас отвязал сонную кобылу и вывел её из стойла.
— В любом случае, подожди до завтра. Хуанито никуда не денется.
— Нет, он ждёт меня сейчас. Я не могу заставлять его ждать.
Ведя в поводу свою лошадь, Томас повернулся к выходу из сарая.
— Я всё-таки думаю, лучше тебе взять ружьё, — не оборачиваясь, проговорил он.
Джозеф слышал, как он садится в седло и выезжает, тотчас же раздался удаляющийся стук копыт его лошади. Два щенка-койота и собака, выскочив наружу, в неудержимом порыве бросились за ним.
Оседлав Лоскутка, Джозеф вывел его в ночную тьму и вскочил в седло. Его глаза, отвыкшие от света фонаря, всматривались в обманчивую ночь. Склоны гор, как будто сложенных из округлой мускулистой плоти, возвышались в неясной перспективе, окутанные тёмно-лиловой дымкой.
Всё: ночь, холмы, чёрные верхушки деревьев — было нежным и дружелюбным, как объятья. Прямо впереди в небо врезались стреловидные вершины сосен.
Ночь была на исходе, и вся листва, как и травинки, шелестела, вздыхая, под свежим утренним ветром. Отовсюду доносилось хлопанье крыльев уток, чьи невидимые эскадры отправлялись в столь ранний час на юг. Завершая ночную охоту, в воздухе тяжело проносились огромные совы.