Мне было бы нужно преображение, линька, если вам угодно…
Алексис сочувственно покачал головой и крадучись вышел.
В тот день Фонтен, не читая, подписал контракт, предложенный ему Петреску. Он брал на себя обязательство провести полтора месяца в Южной Америке, затем две недели в Соединенных Штатах. Уезжать из Франции надо было в начале августа, и для того, чтобы подготовиться к лекциям, оставалось совсем немного времени. О чем нужно будет говорить?
– О самых современных сужет, – посоветовал Петреску.
– Что вы называете
Полина приняла это решение безропотно и даже с некоторым облегчением. Выяснив, какой в этих странах климат, она стала подбирать необходимую одежду. Петреску должен был сопровождать «мэтра» в поездке и заботиться о его нуждах. Эрве Марсена отправился вместе с Фонтеном в Бордо, где паломникам предстояло сесть на корабль. Фонтен показался ему взволнованным и довольно несчастным. Казалось, он мечтал о прощальной сцене, а возможно, искал последний шанс отказаться от поездки. Госпожа Фонтен сделала все возможное, чтобы не оставаться с мужем наедине. В последний момент перед тем, как Фонтен ступил на трап, она позволила себя обнять, но выглядела при этом на удивление спокойной. Стоя на причале, она крикнула:
– Вы не забыли свои авторучки, Гийом? А две пары очков? А паспорт?
Опершись на леер, он раздраженно отвечал:
– Ну конечно, я вам уже три раза говорил.
Это были последние внятные слова перед отправлением. Следующую фразу заглушил гудок сирены.
В чем ты преуспел? В том, чтобы убедить меня, что меня еще можно любить? Нет, ты пробудил во мне демона, который мучил меня в юности, ты возродил мои прежние страдания.
Шатобриан
Когда около полуночи Гийом Фонтен вошел в холл отеля «Боливар» в Лиме, он внезапно почувствовал, что совершенно выбился из сил. Вот уже четыре недели он перемещался из города в город то на самолете, то по железной дороге. В Бразилии и Аргентине, в Уругвае и Чили он читал лекции, выступал перед журналистами, держал речь перед академиками. Чем больше проходило времени, тем явственней ощущал он бессмысленность всей этой суеты. В начале путешествия его поддерживало то тепло, с каким его неизменно встречали, а также энтузиазм Петреску, который беспрестанно повторял: «Триумф, мэтр! Я вам говорить: триумф». Постепенно похвалы стали его утомлять. Из-за того, что лекции и встречи следовали одна за другой, он обречен был снова и снова повторять банальности; при мысли об этом он покраснел. Когда он оставался один, его, словно зубная боль после недолгой передышки, вновь начинали терзать воспоминания о любовном приключении. «Ах, Полина, Полина! – думал он. – Если бы вы были чуть более нежны со мной, ничего подобного бы не произошло и мне не пришлось бы сейчас скитаться среди этих иностранцев, как изгнаннику!»
Петреску, который переводил для него приветственные слова управляющего отелем, он устало прошептал:
– Друг мой, главное, скажите ему, чтобы он не пускал ко мне посетителей… Предупреждаю вас, эта помпезность, которую я вынужден выносить, меня просто убьет.
– Нет помпезность, мэтр… Здесь, Лима, вы отдыхать… Мы здесь четыре дня и только две лекций.
– А сколько президиумов?
– Только одна, мэтр… Теперь – не надо меня ругать – перед тем, как спать, надо пресс-конференций… Пять минут!
– Но зачем, друг мой, зачем? Чтобы назавтра в Лиме обо мне говорили то же самое, что уже говорили в Монтевидео, в Сантьяго, в Вальпараисо? Зачем нам это?
Петреску грустно покачал головой. Не может быть, чтобы француз готовил это всерьез, он просто не понимает сам, что говорит.
– Принимать пресса – это важно, мэтр, она здесь очень много влияния… Но здесь, Лима, журналисты не говорить французски так хорошо, как Аргентина.
– И что же, друг мой? А я не говорю по-испански… О чем весьма сожалею. Если бы Корнель и Гюго не знали этого языка и этой поэзии, они не стали бы теми, кем стали… Но что есть, то есть.
– Знаю, мэтр… Я все устроить, у вас есть переводчик. Она молодая актриса, быть у нас на гастролях год назад… Очень известная Южная Америка… Долорес Гарсиа… Она вам понравится, мэтр… Красивая, прелестная… Вот она.
В комнату как раз входила молодая женщина, светловолосая, с непокрытой головой.
– Да, весьма прелестная, – согласился Фонтен.
Лицо с чуть выступающими скулами выдавало в ней индианку. Глаза цвета морской волны, обрамленные черными ресницами, были живыми и мягкими. Яркие губы изогнулись в кокетливой улыбке.
–
– У поэтов нет возраста, – сказала Долорес.
Она говорила по-французски с едва уловимым акцентом. Фонтен отметил ее хорошее произношение.
– А я между тем ни разу не была во Франции и вообще в Европе, – ответила она. – Но я воспитывалась во французском монастыре, Нотр-Дам де Сион, и читаю в основном французских писателей.
– Правда? А что вы читаете?
– Ваши книги, маэстро… Я могу так сказать,
– А Расина, Мюссе, Бодлера?
–
Она пошла им навстречу. Фонтен любовался, как легко и непринужденно она держится. Она объяснила, что трое из критиков люди умные, и с ними говорить будет легко, а вот у четвертого репутация…
Она задумалась:
– Cómo se dice?
– Надо держать ухо востро, – подсказал Фонтен.
– Вот именно. Нужно быть осторожным.
– Дорогая сеньора, вы будете очарованы гулкой бессмысленностью моих слов.
Она рассмеялась и с самого начала разговора принялась его подбадривать. Сидя в низком кресле, чуть наклонясь вперед, очень внимательная, она словно поддерживала Фонтена взглядом. Один журналист спросил, использует ли Фонтен персонажей из реальной жизни, когда пишет роман.
– Это химический процесс, не поддающийся описанию, – ответил тот. – Исходная точка, она да, из жизни, а природные элементы… художник их… э-э… перерабатывает, превращает в некую особую субстанцию… Все персонажи романа – это в сущности… Толстой говорил: «Я взял Соню, перетолок ее с Таней, и получилась Наташа…» Гёте наблюдает за Гёте, чтобы вышел Вертер, но Вертер очень далек от Гёте, поскольку Вертер не пишет «Вертера»… Представьте себе, что Бальзак и Стендаль наблюдают за одними и теми же событиями, они написали бы об этом два совершенно разных романа.