Сквозь пышные складки юбки моя рука чувствовала, как подергиваются ее мышцы — совсем как у лошади, которую гладит хозяин. При этом ничто не отразилось на ее лице, в котором действительно, это мне не показалось, было что-то лицемерное. В конце концов Рита отошла, а я, поймав ее быстрый взгляд, устанавливавший между нами отношения тайного сообщничества, вынужден был констатировать, что прямо сейчас, еще до переезда, оказался в положении несравненно худшем, чем десять лет назад: в ту пору, что бы ни случилось, я бы все-таки не стал лапать собственную горничную.
Мать сняла ногу с моего ботинка в тот самый миг, когда я оторвал руку от Ритиного бедра: это совпадение было странным, можно было подумать, что мать действовала со мной заодно. Я же сразу возобновил прерванный разговор:
—Итак, ты работаешь до часу и позже каждый день?
—Каждый день, кроме воскресенья.
—А в воскресенье что ты делаешь?
—Хожу к мессе.
—В какую церковь?
—Святого Себастьяна.
—Что ты делаешь в церкви?
—То же, что и все, — слушаю мессу.
—А ты когда-нибудь исповедуешься?
—Разумеется, исповедуюсь. И причащаюсь.
—И священник отпускает тебе грехи?
—Мне никогда не приходилось исповедоваться в слишком тяжких грехах, — сказала мать с некоторым даже кокетством. — Знаешь, что говорит мне иногда дон Луиджи? «Синьора, ваши грехи кончаются там, где другие только начинают». Да и какие могут быть грехи в мои годы?
И она посмотрела на меня, как бы говоря: я давно уже отказалась от того единственного, что могло заставить меня согрешить.
После небольшой паузы я возобновил разговор:
—Вернемся к твоему расписанию. Итак, в будни ты по утрам работаешь, ну а потом?
— А потом обедаю.
—Одна?
— Да, утром я всегда ем одна. Лишь изредка приглашаю адвоката; в тех случаях, когда мы не успеваем кончить какое-нибудь дело и должны продолжить его во вторую половину дня.
— А кто этот адвокат? Де Сантис?
— Да, по-прежнему он.
—Ну а после завтрака?
—После завтрака я гуляю в саду.
— А потом?
—Иду отдыхать.
—То есть спать?
—Нет, я не сплю, просто снимаю туфли и, не раздеваясь, ложусь в постель. Но не сплю: лежу, думаю.
—О чем?
И я снова увидел, как она рассмеялась, смущенно и нервно, словно девушка, которую заставляют говорить о любви.
—Ну, когда как. Скажем, сейчас, в последние дни, знаешь, о чем я думала?
—О чем?
—Я думала о доме, который продается на набережной Фламинио. Редкостная оказия — одно местоположение чего стоит. К сожалению, сейчас я не могу себе этого позволить, но все равно об этом думаю. А иногда я думаю о вещах, которые могу себе позволить, как, например, вот это. — Она протянула руку и показала мне кольцо с огромным изумрудом, окруженным бриллиантами. — Я долго думала, взвешивала все за и против и в конце концов решилась и купила.
—Ну а когда отдохнешь, что ты делаешь?
—Да что же это, в конце концов, такое, допрос, что ли?
—Я тебе уже говорил, что хочу войти в курс твоей жизни.
Очень неохотно она сказала:
—Ну мало ли что… делаю, например, визиты.
—Кому?
—Когда как: бывает, надо пойти на какой-нибудь прием или коктейль, а кроме того, у меня есть подруги.
—И много у тебя подруг?
—Почти со всеми, с кем я дружила в пансионе, я и сейчас дружу, — сказала мать с неожиданно задумчивым видом.
—И много у тебя подруг?
—Почти со всеми, с кем я дружила в пансионе, я и сейчас дружу, — сказала мать с неожиданно задумчивым видом. — Не знаю почему, но после пансиона у меня не появилось ни одной новой подруги.
—И что вы делаете?
—А что ты хочешь, чтобы мы делали? Что обычно делают дамы, собравшись вместе? Болтаем, пьем чай или мартини, играем.
—Во что играете?
—Какой ты надоедливый! Ну в бридж, или в канасту, или в покер. Иногда устраиваем соревнования по бриджу или канасте.
—Ада, помню, благотворительные состязания.
—В последний раз мы устраивали их в пользу потерявших зрение на войне.
—На войне? В каком-то смысле мы все потеряли зрение на войне, ты не находишь?
— Что-то я тебя не поняла. Но если это шутка, то, по– моему, весьма сомнительная.
—Ну, не важно. А к портнихам ты ходишь?
—Раз уж я не хожу голая, значит, у меня должна быть портниха. Кстати, хорошо, что ты напомнил, иначе бы я забыла: завтра показ мод у Фанти.
—А, Фанти! Все та же Фанти. Неужели она еще жива?
—Бедняжка, почему она должна умереть? Она не только жива, она прекрасно тебя помнит, помнит, как ребенком ты приходил к ней со мной. Она всегда спрашивает, что ты делаешь, как твое здоровье, надеется, что, когда ты женишься, ты приведешь к ней свою жену.
—А вечерами что ты делаешь?
—Ужинаю, чаще всего одна. Иногда даю обеды человек на шесть, на восемь, а после обеда приходят еще и другие. А то хожу в театр или кино, с друзьями, все теми же. Но чаще всего смотрю телевизор.
— А, так ты купила телевизор, я и не знал.
—Разве я тебе не говорила? Я поставила его в одной из гостиных. Иногда приходят соседи, и мы смотрим вместе. А иногда я смотрю одна. Мне нравится телевидение, оно лучше кино: не надо выходить из дому, можно сидеть в удобном кресле и при этом что-то делать. Представь себе, я снова начала вязать после стольких лет. Вяжу сейчас свитер.
—А после телевизора что ты делаешь?
—А что можно делать в это время?
—Ну к примеру, читать.
— Да, верно, я и читаю, чтобы уснуть. Сейчас, например, читаю интересный роман.
—А кто автор?
—Не помню, роман американский. Из жизни маленького провинциального городка.
—Как называется? — Увидев неуверенность на ее лице, я поспешно добавил: — Я забыл, что ты никогда в жизни не могла запомнить ни автора, ни названия книги, которую читаешь. Правда?
Мой тон, когда я это говорил, был почти ласковым, а кроме того, ей должен был доставить удовольствие тот факт, что я хоть что-то о ней помнил. Она смущенно засмеялась:
—Нет, неправда. Но только некоторые имена очень трудно запомнить. А потом, для меня главное — это убить время. Кто автор, мне все равно.
—Ты права. А перед сном ты, как и раньше, пьешь настой ромашки?
—Неужели ты и это помнишь? Да, пью ромашку.
—Тебе приносят его в спальню? Ставят на тумбочку?
— Да, на тумбочку.
Внезапно я замолчал, почувствовав, что по горло сыт всей этой белибердой. Я подумал, что мог бы говорить с матерью часами, но так ничего и не добиться: и ее жизнь, и она сама были настолько лишены всякого содержания, что в своей нелепости стали совершенно непостижимыми. Потом мать сказала:
—Ну что, допрос окончен? Или тебе еще надо знать, какие мне снятся сны?
—Я совершенно удовлетворен.
Снова пауза. Потом она неожиданно сказала:
—Твоя мать очень одинокая женщина, у нее нет никого, кроме тебя, и она счастлива, что ты возвращаешься.