Она и в самом деле сидела сейчас совсем рядом, это не было оптическим обманом — ее колени касались моих. Она сказала:
—Откуда я знаю.
—Но разве он не говорил вам о своей любви?
—Говорил.
—И что он говорил?
Судя по всему, она задумалась над моим вопросом, но при этом почему-то так резко качнулась в мою сторону, что я испугался, что она на меня сейчас просто рухнет. Из-за полотенца, в которое ее тело было погружено, как в футляр, она казалась мне чем-то вроде до краев наполненного сосуда, который, накреняясь, словно бы предоставляет мне возможность из него зачерпнуть. В конце концов она сказала:
—Я не помню, что он говорил. Помню только, что делал.
—И что же он делал?
—Ну например, плакал.
—Плакал?
— Да, обхватывал вдруг голову руками и начинал плакать.
Я представил себе Балестриери, каким я его всегда видел: да, конечно, старый, седой, но еще такой крепкий, широкоплечий, твердо стоящий на ногах, с лицом, которое всегда пылало от кипящих в нем жизненных сил, и спросил в совершеннейшем смятении:
—Почему же он плакал?
—Не знаю.
—Он не говорил вам, почему плачет?
—Нет, говорил только, что плачет из-за меня.
—Может быть, он ревновал?
—Нет, он был не ревнив.
—Но у него были поводы для ревности?
Некоторое время она, словно не понимая, молча смотрела на меня, потом коротко ответила:
—Нет.
—Неужели он плакал молча, ничего не говоря?
—Нет, он всегда что-нибудь говорил.
— А, вот видите, значит, говорил. И что же он говорил?
—Говорил, например, что уже не может без меня обойтись.
—Ara, так, значит, у него были причины плакать: он хотел бы обходиться без вас, но не мог.
Она педантично меня поправила:
—Нет, он говорил только, что не может без меня обойтись. Он никогда не говорил, что хочет от меня избавиться. Наоборот, когда однажды я решила его бросить, он попытался покончить с собой.
Меня поражало, что ее тон совершенно не менялся, говорила ли она о какой-то ерунде или, вот как сейчас, сообщала о том, что Балестриери хотел из-за нее покончить с собой. Я переспросил:
—Пытался покончить с собой? И каким же образом?
—С помощью этих лекарств, знаете, которые пьют от бессонницы. Не помню названия.
—Барбитураты?
— Да-да, барбитураты.
—И ему было плохо?
— Да, ему было плохо два дня, но потом все прошло.
—А он вообще страдал бессонницей?
—Да, он принимал барбитураты. Бывали ночи, когда он спал самое большее два часа.
— А почему?
—Почему ему не спалось? Не знаю.
—Из-за вас?
—Он говорил, что все, что с ним случалось, было из– за меня.
—И больше ничего? Он никак это не объяснял?
—Да, сейчас я вспомнила, что он говорил, будто я для него как наркотик.
—Ну, это общее место, вам не кажется?
— А что такое общее место?
—Ну, неоригинальная мысль. Такое мог бы сказать всякий.
Снова пауза. Потом я опять начал допытываться:
—И все же почему Балестриери считал, что вы для него как наркотик?
И тут наконец она, в свою очередь, обратилась с вопросом ко мне. Она сказала очень медленно:
— А почему вы меня обо всем этом спрашиваете?
Я ответил вполне искренне:
—Потому что во всей этой вашей истории с Балестриери есть что-то, что вызывает у меня любопытство.
—Что именно?
—Сам не знаю. Потому я вас и расспрашиваю. Чтобы понять, зачем я это делаю.
Она не улыбнулась и снова взглянула на меня своим внимательным, хотя и невыразительным взглядом, наклонившись надо мною так низко, что я ощутил теплоту и свежий запах ее тела. Потом она попыталась что-то объяснить:
—Я думаю, Балестриери считал, что я для него как наркотик, потому что с каждым днем он нуждался во мне все больше. Он так и говорил: «Дозы, которой мне было достаточно раньше, теперь мне мало».
—В каком смысле он все больше в вас нуждался?
—Во всех смыслах.
—В смысле постели?
Она посмотрела на меня и ничего не сказала. Я повторил вопрос. Тогда она, казалось, решилась и ответила без всякой уклончивости:
—Да, и в смысле постели.
—Вы часто занимались любовью?
—Сначала один-два раза в неделю, потом через день, потом каждый день, потом дважды в день. Под конец уже нельзя было сосчитать.
—И он никак не мог насытиться?
—Он уставал. Иногда ему даже становилось плохо. Но ему всегда было мало.
—А вам это нравилось?
Она замялась, потом сказала:
—Женщине не может не нравиться, когда мужчина показывает, как он ее любит.
—Но он действительно вас любил? Или просто нуждался в вас по привычке, как больной нуждается в наркотике?
—Нет, — сказала она с неожиданным жаром, — он меня действительно любил.
—И в чем это проявлялось?
—Разве это можно объяснить? Такие вещи просто чувствуешь.
—И все-таки?
—Ну например, он хотел на мне жениться.
—Разве он не был женат?
—Был, но он говорил, что сумеет добиться развода.
—А вы соглашались?
—Нет.
—Почему?
—Не знаю. Мне не хотелось выходить за него замуж.
—Значит, вы его не любили?
—Я никогда его не любила. — Тут она запнулась, видимо боясь показаться неточной, и добавила: — Вернее, я его любила, но только в первое время, когда мы познакомились.
Наступила долгая пауза. Теперь она сидела совсем рядом, почти нависая надо мною, лежащим, и пристально на меня глядя; казалось, она вот-вот на меня упадет, и я снова подумал о сосуде, о прекрасной вазе с двумя ручками и округлыми боками, доверху наполненной желанием, которая вот-вот опрокинется и меня затопит. Наконец я сказал:
—Я устроил вам настоящий допрос, вы, наверное, устали.
—О нет, — ответила она поспешно, — я совсем не устала, наоборот.
—Что значит наоборот?
—Мне было даже приятно, — сказала она, помолчав, — вы заставили меня подумать о вещах, о которых я никогда не думала и не думаю.
—Вы никогда не думаете о Балестриери?
—Никогда.
— Даже сегодня, в тот день, когда отсюда вынесли его тело?
—А сегодня тем более.
—Почему?
Она посмотрела на меня и ничего не сказала. Я повторил:
—Почему сегодня тем более?
Наконец она ответила очень просто:
—Потому что сегодня я думаю только о вас. Я хотела было пойти за гробом, проводить его издали, незаметно, но потом раздумала и вернулась. Я боялась, что они сменят замок.
—Ну и что?
—Тогда я уже не смогла бы воспользоваться этим предлогом для того, чтобы вас увидеть.