Время от времени нам попадались коттеджи с маленькими палисадниками, где росли шток розы и лилии, а в стороне от дороги
стояли фермы с просторными амбарами и сушилками для хмеля; попадались и хмелевые плантации, где гирляндами свисали созревающие шишки. В трактирах
было весело и уютно, они почти не отличались с виду от коттеджей, и на крыльце у них часто росла жимолость. Они носили привычные названия:
«Веселый матрос», «Веселый пахарь», «Корона и якорь», «Красный лев».
Но все это, конечно, было неинтересно Рою, и он прервал меня.
– А он никогда не говорил о литературе?
– По моему, нет. Он был не из тех писателей. Вероятно, он думал о своей работе, но никогда о ней не говорил. Он обычно давал нашему помощнику
приходского священника почитать книги. Той зимой, во время каникул, я почти каждый день пил у него чай, и иногда они говорили о книгах, но мы
всегда это прекращали.
– И вы не помните, что он говорил?
– Только одно. Помню потому, что не читал тех вещей, о которых он говорил, а после этого я их прочел. Он сказал, что если Шекспир когда нибудь и
думал о своих пьесах после того, как вернулся в Стрэтфорд на Эйвоне и стал респектабельным, то с самым большим интересом он, вероятно, вспоминал
две: «Мера за меру» и «Троила и Крессиду».
– Ну, в этом смысле немного. А он ничего не говорил о более современных писателях, чем Шекспир?
– Нет, тогда – не помню; но, когда я несколько лет назад обедал у Дриффилдов, я слышал, как он сказал, что Генри Джеймс повернулся спиной к
одному из величайших событий мировой истории – возникновению Соединенных Штатов, чтобы писать о застольной болтовне в английских поместьях.
Дриффилд назвал это «il gran rifiuto». Я удивился, что старик сказал это по итальянски, и меня позабавило, что, кроме одной чванливой герцогини,
никто и не понял, о чем это он. Он сказал: «Бедный Генри, он целую вечность бродит вокруг величественного парка, слишком далеко, так что ему не
слышно, что говорит графиня».
Рой внимательно выслушал этот анекдот и задумчиво покачал головой.
– Не думаю, чтобы я смог это использовать. Вся банда поклонников Генри Джеймса кинулась бы на меня, как свора собак… А что вы тогда делали
вечерами?
– Ну, играли в вист, пока Дриффилд читал книги, которые присылали на рецензию, а потом он пел.
– Это интересно, – сказал Рой, встрепенувшись. – Вы не помните, что он пел?
– Прекрасно помню. Его любимыми песнями были «И все из за солдата» и «Заходи, здесь пиво лучше».
– О!
Я видел, что Рой разочарован.
– А вы ожидали, что он будет петь Шумана? – спросил я.
– Почему бы и нет? Это было бы неплохо. Но я скорее думал, что он пел морские песенки или старые английские народные баллады – знаете, в таком
роде, как певали на ярмарках слепые скрипачи и деревенские красавцы, пляшущие с девушками на току, и все в таком роде. Из этого я сделал бы что
нибудь изящное. Но я не могу представить себе Эдуарда Дриффилда, распевающего куплеты из оперетт. В конце концов, когда рисуешь портрет человека,
нужно иметь определенную точку зрения; если вставлять то, что совершенно выпадает из общего тона, обязательно испортишь все впечатление.
– А вы знаете, что вскоре после этого он смылся, не заплатив долгов?
Рой молчал целую минуту, задумчиво глядя на ковер.
– Да, я знаю, там были кое какие неприятности. Миссис Дриффилд говорила. Насколько я понимаю, все было выплачено потом, еще до того, как он купил
Ферн Корт и поселился в тех местах.
Насколько я понимаю, все было выплачено потом, еще до того, как он купил
Ферн Корт и поселился в тех местах. По моему, нет никакой необходимости напирать на этот случай – ведь он, в сущности, не имел никакого влияния
на его творческий путь. В конце концов, это произошло почти сорок лет назад. Знаете, у старика был очень любопытный характер. Кто бы мог
подумать, что после такой скандальной истории он, когда прославится, выберет именно окрестности Блэкстебла, чтобы провести остаток своих дней, –
особенно если иметь в виду, что здесь он в самых скромных условиях начинал свою жизнь? Но это его ничуть не смущало. Он как будто считал все это
занятной шуткой. Он не стеснялся рассказывать об этом гостям за обедом, и миссис Дриффилд чувствовала себя очень неловко. Вам бы надо поближе
познакомиться с Эми. Это замечательная женщина. Конечно, старик написал все свои великие книги еще до того, как с ней повстречался, но, по моему,
нельзя отрицать, что тот внушительный и достойный образ, который весь мир знал последние двадцать пять лет, создала она. Она мне откровенно
рассказывала, как нелегко это ей далось. У старого Дриффидда были разные странные привычки, и от нее требовался большой такт, чтобы заставить его
вести себя прилично. В некоторых вещах он был очень упрям, и я думаю, что менее настойчивая женщина потерпела бы здесь поражение. Эми, например,
стоило большого труда отучить его от привычки, доев свое жаркое с подливкой, вытирать тарелку хлебом и съедать его.
– А знаете, что это значит? – спросил я. – Это значит, что долгое время он недоедал и дорожил каждой крошкой.
– Ну, возможно, но ведь такая привычка не очень украшает знаменитого писателя. И потом, он хоть и не был пьяницей, но очень любил заглядывать в
«Медведь и ключ» в Блэкстебле и выпивать там по нескольку кружек пива за общей стойкой. Конечно, ничего плохого тут нет, но это привлекало к нему
всеобщее внимание, особенно летом, когда в Блэкстебле полно приезжих. Ему было все равно, с кем он разговаривает. Он как будто не понимал, что
должен оставаться на высоте своего положения. Согласитесь – было очень неловко, когда он, пообедав с разными интересными людьми – вроде Эдмунда
Госса или лорда Керзона, – шел в трактир и рассказывал слесарям, булочникам и санитарным инспекторам, что он об этих людях думает. Ну, это еще,
конечно, можно объяснить. Можно сказать, что он искал местный колорит и интересовался человеческими типами. Но были у него и такие привычки, с
которыми неизвестно что делать. Знаете ли вы, с каким трудом Эми заставляла его принимать ванну?
– Но он родился в такое время, когда считалось, что слишком часто мыться вредно. Я думаю, до пятидесяти лет он и не жил никогда в таком доме, где
была бы ванна.
– Ну да, он говорил, что никогда не мылся чаще, чем раз в неделю, и не собирается в этом возрасте менять свои привычки. Потом Эми настаивала,
чтобы он каждый день менял белье, но он и против этого возражал. Говорил, что привык носить рубашку и кальсоны целую неделю и что все это ерунда
– от частой стирки они только быстрее изнашиваются. Миссис Дриффилд делала все, что могла, чтобы заставить его принимать ванну каждый день –
пробовала заманивать его всевозможными экстрактами и ароматами, но ничто не помогало, а еще позже он не мылся даже и раз в неделю. Она говорила
мне, что за последние три года жизни он вообще ни разу не принимал ванну. Все это, конечно, между нами; я просто хочу сказать, что нужен очень
большой такт, чтобы писать о его жизни. Приходится призвать, что он не был чересчур щепетилен в денежных делах, и он почему то находил большое
удовольствие в обществе людей ниже себя, и некоторые его привычки были довольно непривлекательны, – но я не думаю, чтобы именно эта сторона была
в нем главной.