Когда я только поселился у миссис Хадсон, ей было порядочно за тридцать, а с тех пор прошло тридцать пять лет – и все равно сейчас, проходя не
спеша по Грин парку, я не допускал и мысли, что ее вдруг не окажется в живых: настолько она стала неотъемлемой частью воспоминаний моей юности. Я
спустился по ступенькам, и мне открыла дверь Эстер – теперь уже женщина под пятьдесят и изрядно пополневшая, но в ее застенчиво улыбающемся лице
все еще оставалось что то от легкомыслия той «паршивой девчонки». Когда я вошел в гостиную, миссис Хадсон штопала Джорджу носки и сняла очки,
чтобы взглянуть на меня.
– Никак, это мистер Эшенден! И кто бы мог подумать? Эстер, кипит там чайник? Ведь вы выпьете со мной чашечку чаю?
Миссис Хадсон немного отяжелела с тех пор, как я впервые с ней познакомился, и ее движения стали помедленнее, но в волосах ее почти не было
седины, а глаза, черные и блестящие, как пуговицы, сверкали весельем. Я сел в ветхое маленькое кресло, обитое коричневой кожей.
– Ну, как дела, миссис Хадсон? – спросил я.
– Да жаловаться не на что – разве что не такая уж я теперь молодая, как была, – отвечала она. – Уж не могу столько делать, как в то время, когда
вы тут жили. Теперь я джентльменам не готовлю обед – только завтрак.
– Вы все комнаты сдаете?
– Слава богу, все.
Благодаря возросшим ценам миссис Хадсон теперь получала за комнаты больше, чем в мое время, и, я думаю, жила хотя и скромно, но вполне
обеспеченно. Но, конечно, теперь у людей и потребности побольше.
– Вы не поверите, сначала пришлось устроить ванную, потом электричество, а потом вынь да положь им телефон. Не знаю уж, что им еще понадобится.
– Мистер Джордж говорит, не пора ли миссис Хадсон подумать об отдыхе, – сказала Эстер, накрывавшая на стол.
– Не лезь не в свое дело, девчонка, – резко ответила миссис Хадсон. – На кладбище отдохну. Подумайте только – чтобы я жила совсем одна, с
Джорджем и Эстер; ведь и поболтать будет не с кем.
– Мистер Джордж говорит, ей надо бы снять домик за городом и жить там одной, – продолжала Эстер, ничуть не смутившись.
– Нечего ко мне приставать с этим загородом. Прошлым летом доктор велел мне поехать за город на шесть недель. Я чуть не померла, поверьте. Этот
вечный шум – и птицы все время поют, и петухи кричат, и коровы мычат, просто сил нет. Проживите с мое в тишине и спокойствии – и вы тоже не
сможете привыкнуть к такому шуму и крику.
В нескольких домах отсюда проходила Воксхолл Бридж роуд, по которой с грохотом и звоном мчались трамваи, ревели грузовики, гудели такси. Но если
миссис Хадсон и слышала эти звуки, они были голосом Лондона, который убаюкивал ее, как мать баюкает колыбельной песенкой беспокойного ребенка.
Я оглядел уютную, скромную, небогатую гостиную, где так долго прожила миссис Хадсон, и подумал, нельзя ли что нибудь для нее сделать.
Единственное, что пришло мне в голову, – это граммофон, но я заметил, что он у нее уже есть.
– Что бы вам хотелось иметь, миссис Хадсон? – спросил я.
Она задумчиво поглядела на меня своими блестящими глазами, похожими на бусины.
– Да уж не знаю; разве что, пожалуй, здоровья и сил еще лет на двадцать, чтобы я могла и дальше работать…
Я как будто не сентиментален, но, услышав этот неожиданный, хотя и такой характерный для нее ответ, я почувствовал, что у меня к горлу подступил
комок.
Когда пришло время уходить, я спросил, нельзя ли посмотреть комнаты, где я прожил пять лет.
– Эстер, сбегай наверх, посмотри, дома ли мистер Грэхем.
Если его нет, конечно, можно их посмотреть.
Эстер поспешила наверх, тут же, слегка запыхавшись, вернулась и сказала, что мистера Грэхема дома нет. Миссис Хадсон пошла со мной. В спальне
стояла та же самая узкая железная кровать, на которой я спал и предавался грезам, и тот же комод, и тот же умывальник. Но в гостиной царил
мрачновато мужественный спортивный дух: на стенах висели фотографии крикетных команд и гребцов в шортах, в углу стояли клюшки для гольфа, а на
каминной полке были разбросаны трубки и кисеты, украшенные гербом колледжа. В мое время мы верили в искусство ради искусства, и это воплотилось в
том, что я задрапировал каминную полку мавританским ковром, повесил саржевые занавески ядовито зеленого цвета и увешал стены автотипиями картин
Перуджино, Ван Дейка и Гоббемы.
– Была у вас склонность к искусству, а? – заметила миссис Хадсон не без иронии.
– Да, изрядная, – пробормотал я.
Я не мог не почувствовать горечь, подумав о годах, прошедших с тех пор, как я жил в этой комнате, и обо всем, что было со мной за это время. Вот
за этим столом я съедал свой обильный завтрак и скудный обед, читал свои медицинские книги и писал свой первый роман. Вот в этом кресле я впервые
прочел Вордсворта и Стендаля, елизаветинских драматургов и русских романистов, Гиббона, Босуэлла, Вольтера и Руссо. «Кто сиживал здесь после
меня? – подумал я. – Студенты медики, клерки, молодежь, пробивающая себе дорогу в Сити, и пожилые люди, вернувшиеся из колоний или неожиданно
выброшенные в мир крахом старого дома?» Что то в этой комнате было такое, от чего у меня, как сказала бы миссис Хадсон, мурашки по спине
забегали. Все надежды, которые здесь рождались, все светлые видения будущего, страсти молодости, сожаления, разочарования, усталость, смирение –
так много было перечувствовано здесь столь многими людьми, что этот обширный мир человеческих эмоций, казалось, придал комнате какую то
загадочную индивидуальность. Не знаю почему, но мне представилась некая женщина, которая стоит на распутье, оглядываясь назад и держа палец на
губах, а другой рукой манит вперед. Эти смутные чувства передались и миссис Хадсон, потому что она усмехнулась и характерным жестом потерла свой
длинный нос.
– Ну и занятные же люди, – сказала она. – Вспомнить только всех джентльменов, что тут у меня жили, – вы бы не поверили, если бы я вам о них кое
что рассказала. Один чуднее другого. Иногда лежу в кровати, думаю о них и смеюсь. Конечно, совсем никуда не годился бы этот мир, если бы не над
чем было посмеяться, но, боже мой, жильцы – это уж чересчур!
13
Я прожил у миссис Хадсон года два, прежде чем снова повстречался с Дриффилдами. Жизнь я вел очень размеренную, весь день проводил в больнице, а
около шести возвращался пешком на Винсент сквер. У Ламбетского моста я покупал «Стар» и читал, пока мне не подавали обед. Потом я час или два
занимался серьезным чтением, потому что был старательным, вдумчивым и трудолюбивым молодым человеком, а потом писал романы и пьесы, пока не
приходило время ложиться спать. Не знаю, почему в тот день, в конце июня, рано освободившись в больнице, я решил пройтись по Воксхолл Бридж роуд.
Я любил шумную суматоху этой улицы. Ее грязноватая жизнерадостность приятно возбуждала – возникало чувство, что вот вот, в любую минуту, с вами
может произойти какое нибудь приключение. Я шагал, погруженный в раздумье, и вдруг услышал, как кто то меня окликнул. Я остановился – и, к своему
изумлению, увидел перед собой улыбающуюся миссис Дриффилд.