М.Форстер; потом я прочел «Композицию романа»
м ра Эдвина Мюйра, откуда вообще ничего не узнал. Но ни в одной из этих книг я не нашел ничего о том, что мне было нужно. Тем не менее я могу
указать одну причину, по которой некоторые романисты – такие, как Дефо, Стерн, Теккерей, Диккенс, Эмили Бронте и Пруст, хорошо известные в свое
время, но теперь, несомненно, позабытые, прибегали к методу, который осудил м р Ивлин Во. Становясь старше, мы все в большей степени осознаем
людскую сложность, непоследовательность и неразумие, и это служит единственным оправданием для писателя, который в пожилом или преклонном
возрасте вместо того, чтобы размышлять о вещах посерьезнее, интересуется мелкими побуждениями воображаемых персонажей. Ибо если для постижения
рода человеческого следует изучать человека, то явно разумнее взять в качестве предмета для изучения непротиворечивые, осязаемые и содержательные
вымышленные образы, чем иррациональные и смутные фигуры из реальной жизни. Иногда романист, как всеведущий бог, готов рассказать вам все о своих
персонажах; но иногда бывает и иначе, и тогда он рассказывает вам не все, что можно о них знать, а лишь то немногое, что знает сам; и поскольку,
становясь старше, мы все в меньшей степени ощущаем себя богоподобными, то не следует удивляться, что с возрастом романист все более утрачивает
склонность описывать что бы то ни было сверх того, что он познал из собственного опыта. А для этой ограниченной цели первое лицо единственного
числа очень удобно.
Рози подняла руку и нежно погладила меня по щеке. Не знаю, почему я сделал то, что сделал вслед за этим; обычно я представлял себе свое поведение
в подобном случае совершенно иным. Рыдание перехватило мне горло; не знаю, от Того ли, что я был робок и одинок (не телом, потому что я целый
день проводил в больнице с разнообразными людьми, но душой), или от того, что слишком велико было мое Желание, но я заплакал. Мне было ужасно
стыдно; я пытался взять себя в руки, но не мог – слезы хлынули у меня из глаз и потекли по щекам. Рози заметила их и тихо ахнула.
– Милый, что с тобой? В чем дело? Не надо, ну не надо!
Она обняла меня за шею и тоже заплакала, целуя мои губы, глаза и мокрые щеки. Она расстегнула корсаж, положила мою голову себе на грудь, гладила
мое лицо и укачивала меня, как малого ребенка, а я целовал ее груди и беломраморную шею. Потом она сбросила корсаж и юбку, и я обнял ее за талию,
затянутую в корсет; потом она расстегнула его, на мгновение задержав дыхание, и встала передо мной в одной сорочке. Когда я положил руки ей на
бедра, я почувствовал складки на коже от корсета.
– Задуй свечу, – прошептала она.
Она разбудила меня, когда рассвет заглянул за занавески и вырвал из темноты уходящей ночи кровать и шкаф. Я проснулся от того, что она поцеловала
меня в губы, щекоча мне лицо рассыпавшимися волосами.
– Мне надо вставать, – сказала она. – Не хочу, чтобы меня видела твоя хозяйка.
– Еще есть время.
Она склонилась надо мной, и ее груди тяжело легли мне на грудь. Вскоре она встала. Я зажег свечу. Она повернулась к зеркалу, поправила волосы, а
потом оглядела свое нагое тело. У нее от природы была тонкая талия, и, несмотря на хорошо развитую фигуру, она отличалась стройностью. Ее
крепкие, высокие груди выступали вперед, как будто изваянные из мрамора. В свете свечи, уже боровшемся с крепнущим днем, все ее тело, как будто
предназначенное для любви, казалось серебристо золотым, и единственным цветным пятном были ало розовые крепкие соски.
Мы молча оделись. Корсет она надевать не стала, а просто сложила, и я завернул его в газету.
На цыпочках мы прошли по коридору, и, когда я
отворил дверь и мы шагнули наружу, рассвет бросился нам навстречу, как кошка по ступенькам. Площадь была пуста; солнце уже освещало окна,
выходящие на восток. Я чувствовал себя таким же юным, как этот начинающийся день. Держась за руки, мы дошли до угла Липнус роуд.
– Теперь я пойду одна, – сказала она. – На всякий случай.
Я поцеловал ее и долго глядел ей вслед. Она шла медленно, держась прямо, твердой поступью деревенской женщины, которая привыкла, что под ногами у
нее прочная земля. Я не мог возвратиться в постель и бродил по улицам, пока не вышел на набережную. Раннее утро ярко окрашивало реку. Под
Воксхоллским мостом плыла вниз по течению коричневая баржа, а у берега в маленькой лодке гребли двое мужчин. Я почувствовал, что голоден.
17
Это продолжалось больше года. Каждый раз, когда мы с Рози куда нибудь ходили, по пути домой она заходила ко мне – иногда на часок, иногда до тех
пор, пока рассвет не предупреждал нас, что служанки скоро примутся за мытье крылечек. Я помню теплые солнечные утра, когда усталый лондонский
воздух наполнялся желанной свежестью; помню звуки наших шагов, казавшиеся такими громкими на пустынных улицах; помню, как мы молча, но весело
спешили под зонтиком, когда зима принесла с собой холода и дожди. Полисмены, стоявшие на посту, поглядывали на нас, когда мы проходили мимо, –
иногда подозрительно, а иногда с понимающим блеском в глазах. Время от времени нам попадался бездомный бродяга, прикорнувший где нибудь под
колоннадой. Рози дружески сжимала мою руку, когда я клал серебряную монету ему на колени или в костлявую ладонь (главным образом напоказ, чтобы
произвести впечатление на Рози, потому что денег у меня было немного). Рози сделала меня счастливым. Я очень к ней привязался. С ней было легко и
уютно. Ее безмятежность передавалась всем вокруг, так что каждый мог разделить с ней наслаждение переживаемой минутой.
До того, как я стал ее любовником, я часто думал, была ли она любовницей других – Форда, Гарри Ретфорда и Хильера, а после этого как то ее
спросил. Она поцеловала меня.
– Не говори глупости. Они мне нравятся, ты это знаешь. Мне приятно с ними ходить, вот и все.
Я хотел еще спросить ее, была ли она любовницей Джорджа Кемпа, но так и не решился. Правда, я ни разу не видел, чтобы она сердилась, но
подозревал, что она вполне на это способна, и смутно чувствовал, что именно этот вопрос может вывести ее из себя. Я не хотел, чтобы ей
представился случай сказать мне что нибудь обидное, чего я не смог бы ей простить. Я был молод, мне только что исполнился двадцать один год.
Квентин Форд и все остальные казались мне стариками, и мне представлялось вполне естественным, что для Рози они – просто приятели. Я гордился
тем, что я ее любовник. Глядя, как она во время субботних чаепитий смеется и болтает со всеми и каждым, я прямо светился самодовольством. Я думал
о тех ночах, которые мы проводили вместе, и мне становилось смешно при мысли, что никто не догадывается о моей великой тайне. Но время от времени
мне казалось, что Лайонел Хильер посматривает на меня лукаво, как будто подсмеиваясь, и я с беспокойством спрашивал себя, не сказала ли ему Рози,
что у нас роман. «Не выдает ли нас мое поведение?» – думал я. Как то я сказал Рози, что боюсь, как бы Хильер чего нибудь не заподозрил, но она
поглядела на меня своими голубыми глазами, которые, казалось, постоянно были готовы улыбнуться.
– Не беспокойся, – ответила она. – У него всегда всякие гадости на уме.
С Квентином Фордом я никогда не был близок.