Но они не знали, какие серебристо золотые были у нее волосы и какая золотисто серебряная кожа; они не знали и ее чарующей улыбки.
– Ничуть она не была похожа на белую негритянку, – возразил я. – Она была непорочна, как заря. Она была похожа на Гебу. Она была как чайная роза.
Миссис Дриффилд улыбнулась и многозначительно переглянулась с Роем.
– Миссис Бартон Траффорд мне много о ней рассказывала. Я не хочу злословить, но боюсь, что мне она представляется не такой уж хорошей женщиной.
– Вот тут вы и ошибаетесь, – ответил я. – Она была очень хорошей женщиной. Я никогда не видел ее в плохом настроении. Достаточно было сказать ей,
что вы чего то хотите, как она готова была вам это отдать. Я никогда не слышал, чтобы она о ком нибудь плохо отозвалась. У нее было золотое
сердце.
– Она была ужасная неряха: дома всегда беспорядок, стулья такие пыльные, что страшно садиться, а в углы лучше не заглядывать. И сама она была
такая же. Никогда не могла аккуратно надеть платье, вечно сбоку на два дюйма выглядывала нижняя юбка.
– Она не придавала таким вещам большого значения. Они не делали ее менее красивой. И она была столь же добра, как и красива.
Рой расхохотался, а миссис Дриффилд поднесла руку ко рту, чтобы скрыть улыбку.
– О, мистер Эшенден, вы уж слишком. В конце концов, будем называть вещи своими именами – ведь она была нимфоманкой.
– По моему, это очень глупое слово, – сказал я.
– Ну хорошо, скажем иначе – вряд ли она была такая уж хорошая женщина, если могла так поступать с бедным Эдуардом. Конечно, все вышло к лучшему:
если бы она не сбежала от него, ему пришлось бы нести крест до конца своих дней, и с этим бременем он никогда не достиг бы такого положения. Но
факт остается фактом: она изменяла ему на каждом шагу. Я слышала, что это было совершенно распутное создание.
– Вы не понимаете, – сказал я. – Она была очень простая женщина. У нее были здоровые и непосредственные инстинкты. Она любила делать людей
счастливыми. Она любила любовь.
– Вы называете это любовью?
– Ну хорошо, акт любви. Она была страстной по натуре. Если ей кто то нравился, для нее было вполне естественно спать с ним. Она об этом даже не
задумывалась. Это был не порок и не распущенность – это была ее природа. Она отдавалась так же естественно, как солнце излучает тепло, а цветы –
аромат. Это не сказывалось на ее характере: она оставалась искренней, неиспорченной и бесхитростной.
У миссис Дриффилд был такой вид, будто она проглотила ложку касторки и теперь, пытаясь избавиться от ее вкуса, сосет лимон.
– Я этого не понимаю, – сказала она. – Но должна признаться, я никогда не понимала, что Эдуард в ней находил.
– А он знал, что она путается с кем попало? – спросил Рой.
– Уверена, что не знал, – быстро ответила она.
– Вы считаете его большим дураком, чем я, миссис Дриффилд, – сказал я.
– Тогда почему он с этим мирился?
– Думаю, что это я могу объяснить. Видите ли, она была не из таких женщин, которые внушают к себе любовь. Только привязанность. Ее было глупо
ревновать. Она была как чистый глубокий родник на лесной поляне – в него божественно приятно окунуться, но он не становится менее прохладным и
прозрачным от того, что до вас в нем купались и бродяга, и цыган, и лесник.
Рой снова засмеялся, и на этот раз миссис Дриффилд не скрывала натянутой улыбки.
– Вы очень комичны в таком лирическом настроении, – сказал Рой.
Я подавил вздох. Я заметил, что люди обычно смеются надо мной как раз тогда, когда я серьезнее всего, и в самом деле, перечитывая через некоторое
время отрывки, написанные мной от всего сердца, я сам испытываю побуждение смеяться над собой.
Я заметил, что люди обычно смеются надо мной как раз тогда, когда я серьезнее всего, и в самом деле, перечитывая через некоторое
время отрывки, написанные мной от всего сердца, я сам испытываю побуждение смеяться над собой. Наверное, в откровенном чувстве есть что то
нелепое, хотя я не могу себе представить, почему это так, если только сам человек, эфемерный обитатель крохотной планетки, со всеми его горестями
и стремлениями, не есть всего лишь шутка вечного разума.
Я видел, что миссис Дриффилд хочет меня о чем то спросить, и это повергает ее в некоторое замешательство.
– А как вы думаете, принял бы он ее, если бы она захотела вернуться?
– Вы знали его лучше, чем я. По моему, нет. Я думаю, что, испытав какое то чувство, он терял интерес к человеку, это чувство вызвавшему. Я бы
сказал, что бурные порывы эмоций странно сочетались у него с крайней бессердечностью.
– Не понимаю, как вы можете так говорить, – вскричал Рой. – Это был добрейший человек из всех, кого я знал!
Миссис Дриффилд посмотрела мне в глаза и потупила взгляд.
– А интересно, что случилось с ней после того, как она уехала в Америку, – сказал Рой.
– По моему, она вышла замуж за Кемпа, – сказала миссис Дриффилд. – Я слышала, что они жили под другой фамилией. Конечно, здесь они больше не
показывались.
– Когда она умерла?
– О, лет десять назад.
– Откуда вы знаете? – спросил я.
– От Гарольда Кемпа, его сына; у него какое то дело в Мейдстоне. Эдуарду я ничего не говорила. Для него она умерла уже много лет назад, и я не
видела никакого смысла напоминать ему о прошлом. Всегда полезно поставить себя на место другого, и я сказала себе, что, будь я на его месте, я не
хотела бы, чтобы мне напоминали о печальном эпизоде моей юности. Ведь я была права?
26
Миссис Дриффилд очень любезно предложила отправить меня назад в Блэкстебл на ее машине, но я предпочел идти пешком. Я обещал на следующий день
пообедать в Ферн Корте, а до тех пор набросать все, что смогу припомнить о тех двух периодах, когда часто виделся с Эдуардом Дриффилдом. Шагая по
безлюдной извилистой дороге, я размышлял, что же мне написать. Разве не считается, что стиль – это искусство умолчания? Если это так, то я
наверняка напишу прелестную вещицу – просто жаль, что Рой использует ее лишь как сырой материал. Я усмехнулся при мысли, как мог бы их ошарашить,
если бы захотел. Я знал, что есть один человек, который мог бы рассказать все, что им было нужно, про Эдуарда Дриффилда и его первую женитьбу, –
но я твердо решил ничего им об этом не говорить. Они думали, что Рози нет в живых. Но они ошибались: Рози была жива – живее некуда.
Как то я поехал в Нью Йорк, где ставили одну мою пьесу. Мой приезд был широко разрекламирован усилиями энергичного пресс секретаря моего
импресарио. Однажды я получил письмо. Адрес был написан знакомым почерком, но я не мог припомнить, кому он принадлежит. Крупные и округленные
буквы, рука твердая, но непривычная много писать – я прекрасно знал этот почерк и очень досадовал, что не могу вспомнить, чей он. Разумнее всего
было бы сразу распечатать письмо, но вместо этого я глядел на конверт и мучительно копался в памяти. Бывают почерки, которые я не могу видеть без
тревожного содрогания, а некоторые письма выглядят такими нудными, что я по целым неделям не могу заставить себя их распечатать. Когда я наконец
разорвал конверт, – то, что я прочел, вызвало у меня какое то странное чувство. Письмо начиналось без всякого вступления:
«Я только что узнала, что вы в Нью Йорке, и хотела бы с вами повидаться.