.. Рассердятся, наверно, - говорю. - Должно быть, рассердятся. Ведь я уже в четвертой школе учусь.
И я тряхнул головой. Это у меня привычка такая.
- Эх! - говорю. Это тоже привычка - говорить "Эх!" или "Ух ты!", отчасти потому, что у меня не хватает слов, а отчасти потому, что я иногда
веду себя не по возрасту. Мне тогда было шестнадцать, а теперь мне уже семнадцать, но иногда я так держусь, будто мне лет тринадцать, не больше.
Ужасно нелепо выходит, особенно потому, что во мне шесть футов с половиной дюйма, да и волосы у меня с проседью. Это правда. У меня на одной
стороне, справа, миллион седых волос. С самого детства. И все-таки иногда я держусь, будто мне лет двенадцать. Так про меня все говорят,
особенно отец. Отчасти это верно, но не совсем. А люди всегда думают, что они тебя видят насквозь. Мне-то наплевать, хотя тоска берет, когда
тебя поучают - веди себя как взрослый. Иногда я веду себя так, будто я куда старше своих лет, но этого-то люди не замечают. Вообще ни черта они
не замечают.
Старый Спенсер опять начал качать головой. И при этом ковырял в носу. Он старался делать вид, будто потирает нос, но на самом деле он весь
палец туда запустил. Наверно, он думал, что это можно, потому что, кроме меня, никого тут не было. Мне-то все равно, хоть и противно видеть, как
ковыряют в носу.
Потом он заговорил:
- Я имел честь познакомиться с твоей матушкой и с твоим отцом, когда они приезжали побеседовать с доктором Термером несколько недель назад.
Они изумительные люди.
- Да, конечно. Они хорошие.
"Изумительные". Ненавижу это слово! Ужасная пошлятина. Мутит, когда слышишь такие слова.
И вдруг у старого Спенсера стало такое лицо, будто он сейчас скажет что-то очень хорошее, умное. Он выпрямился в кресле, сел поудобнее.
Оказалось, ложная тревога. Просто он взял журнал с колен и хотел кинуть его на кровать, где я сидел. И не попал. Кровать была в двух дюймах от
него, а он все равно не попал. Пришлось мне встать, поднять журнал и положить на кровать. И вдруг мне захотелось бежать к чертям из этой
комнаты. Я чувствовал, сейчас начнется жуткая проповедь. Вообще-то я не возражаю, пусть говорит, но чтобы тебя отчитывали, а кругом воняло
лекарствами и старый Спенсер сидел перед тобой в пижаме и халате - это уж слишком. Не хотелось слушать.
Тут и началось.
- Что ты с собой делаешь, мальчик? - сказал старый Спенсер. Он заговорил очень строго, так он раньше не разговаривал. - Сколько предметов
ты сдавал в этой четверти?
- Пять, сэр.
- Пять. А сколько завалил?
- Четыре. - Я поерзал на кровати. На такой жесткой кровати я еще никогда в жизни не сидел. Английский я хорошо сдал, потому что я учил
Беовульфа и "Лорд Рэндал, мой сын" и всю эту штуку еще в Хуттонской школе. Английским мне приходилось заниматься, только когда задавали
сочинения.
Он меня даже не слушал. Он никогда не слушал, что ему говорили.
- Я провалил тебя по истории, потому что ты совершенно ничего не учил.
- Понимаю, сэр. Отлично понимаю. Что вам было делать?
- Совершенно ничего не учил! - повторял он. Меня злит, когда люди повторяют то, с чем ты с р а з у согласился. А он и в третий раз
повторил:
- Совершенно ничего не учил! Сомневаюсь, открывал ли ты учебник хоть раз за всю четверть.
А он и в третий раз
повторил:
- Совершенно ничего не учил! Сомневаюсь, открывал ли ты учебник хоть раз за всю четверть. Открывал? Только говори правду, мальчик!
- Нет, я, конечно, просматривал его раза два, - говорю. Не хотелось его обижать. Он был помешан на своей истории.
- Ах, просматривал? - сказал он очень ядовито. - Твоя, с позволения сказать, экзаменационная работа вон там, на полке. Сверху, на тетрадях.
Дай ее сюда, пожалуйста!
Это было ужасное свинство с его стороны, но я взял свою тетрадку и подал ему - больше ничего делать не оставалось. Потом я опять сел на эту
бетонную кровать. Вы себе представить не можете, как я жалел, что зашел к нему проститься!
Он держал мою тетрадь, как навозную лепешку или еще что похуже.
- Мы проходили Египет с четвертого ноября по второе декабря, - сказал он. - Ты сам выбрал эту тему для экзаменационной работы. Не угодно ли
тебе послушать, что ты написал?
- Да нет, сэр, не стоит, - говорю.
А он все равно стал читать. Уж если преподаватель решил что-нибудь сделать, его не остановишь. Все равно сделает по-своему.
- "Египтяне были древней расой кавказского происхождения, обитавшей в одной из северных областей Африки. Она, как известно, является самым
большим материком в восточном полушарии".
И я должен был сидеть и слушать эту несусветную чушь. Свинство, честное слово.
- "В наше время мы интересуемся египтянами по многим причинам. Современная наука все еще добивается ответа на вопрос - какие тайные составы
употребляли египтяне, бальзамируя своих покойников, чтобы их лица не сгнивали в течение многих веков. Эта таинственная загадка все еще бросает
вызов современной науке двадцатого века".
Он замолчал и положил мою тетрадку. Я почти что ненавидел его в эту минуту.
- Твой, так сказать, экскурс в науку на этом кончается, - проговорил он тем же ядовитым голосом. Никогда бы не подумал, что в таком древнем
старикашке столько яду. - Но ты еще сделал внизу небольшую приписку лично мне, - добавил он.
- Да-да, помню, помню! - сказал я. Я заторопился, чтобы он хоть это не читал вслух. Куда там - разве его остановишь! Из него прямо искры
сыпались!
- "Дорогой мистер Спенсер! - Он читал ужасно громко. - Вот все, что я знаю про египтян. Меня они почемуто не очень интересуют, хотя Вы
читаете про них очень хорошо. Ничего, если Вы меня провалите, - я все равно уже провалился по другим предметам, кроме английского. Уважающий вас
Х о л - д е н К о л ф и л д".
Тут он положил мою треклятую тетрадку и посмотрел на меня так, будто сделал мне сухую в пинг-понг. Никогда не проще ему, что он прочитал
эту чушь вслух. Если б он написал такое, я бы ни за что не прочел, слово даю. А главное, добавил-то я эту проклятую приписку, чтобы ему не было
неловко меня проваливать.
- Ты сердишься, что я тебя провалил, мой мальчик? - спросил он.
- Что вы, сэр, ничуть! - говорю. Хоть бы он перестал называть меня "мой мальчик", черт подери!
Он бросил мою тетрадку на кровать. Но, конечно, опять не попал. Пришлось мне вставать и подымать ее. Я ее положил на "Атлантик мансли". Вот
еще, охота была поминутно нагибаться.
- А что бы ты сделал на моем месте? - спросил он.