Тщательно изучив себя в зеркале, он постепенно научился узнавать себя, но не автоматически, как раньше, а на основании прически и общих очертаний лица, а также по двум маленьким родинкам на левой щеке".
В целом, он не различал объектов с первого взгляда и вынужден был отыскивать одну-две заметные черты и на их основании строить догадки, которые иногда оказывались совершенно нелепыми. Авторы также отмечают, что все одушевленное представляло для него особые трудности, тогда как простые схематические объекты -- ножницы, часы, ключи и т. д. -- распознавались легко.
Описывая мнемонические способности своего пациента, Макрэ и Тролл замечают: "Его топографическая память была весьма странной: он мог легко найти дорогу от дома до больницы и вокруг нее, но затруднялся назвать встреченные по пути улицы и мысленно представить топографию".
Выяснилось также, что его зрительные воспоминания о людях, включая тех, кого он встречал задолго до аварии, страдали серьезными дефектами: он помнил, как они себя вели, их индивидуальные черты, но не мог вспомнить ни лиц, ни внешности. В результате подробных расспросов обнаружилось, что даже его сны были лишены зрительных образов. Как и у П., у этого пациента оказалось затронуто не только зрительное восприятие, но и зрительное воображение и память, фундаментальные функции представления -- по крайней мере те, что относились ко всему личному, знакомому и конкретному.
И последняя забавная подробность: профессор П. принял свою жену за шляпу, а пациент Макрэ, тоже не узнававший жену, просил, чтобы она помогала ему, используя в одежде "какую-нибудь заметную деталь -- например, большую шляпу".
2. Заблудившийся мореход
Нужно начать терять память, пусть частично и постепенно, чтобы осознать, что из нее состоит наше бытие. Жизнь вне памяти -- вообще не жизнь. <...> Память -- это осмысленность, разум, чувство, даже действие. Без нее мы ничто... (Мне остается лишь ждать приближения окончательной амнезии, которая сотрет всю мою жизнь -- так же, как стерла она когда-то жизнь моей матери).
Луис Бунюэль
Этот волнующий и страшный отрывок из недавно переведенных воспоминаний Бунюэля ставит фундаментальные вопросы -- клинического, практического и философского характера. Какого рода жизнь (если это вообще можно назвать жизнью), какого рода мир, какого рода "Я" сохраняются у человека, потерявшего большую часть памяти и вместе с ней -- большую часть прошлого и способности ориентироваться во времени?
Вопросы эти тут же напоминают мне об одном пациенте, в котором они находят живое воплощение. Обаятельный, умный и напрочь лишенный памяти Джимми Г. поступил в наш Приют под Нью-Йорком в начале 1975 года; в сопроводительных бумагах мы обнаружили загадочную запись: "Беспомощность, слабоумие, спутанность сознания и дезориентация".
Сам Джимми оказался приятным на вид человеком с копной вьющихся седых волос -- это был здоровый, красивый мужчина сорока девяти лет, веселый, дружелюбный и сердечный.
-- Привет, док! -- сказал он, входя в кабинет. -- Отличное утро! Куда садиться?
Добрая душа, он готов был отвечать на любые вопросы. Он сообщил мне свое имя и фамилию, дату рождения и название городка в штате Коннектикут, где появился на свет. В живописных подробностях он описал этот городок и даже нарисовал карту, указав все дома, где жила его семья, и вспомнив номера телефонов. Потом он поведал мне о школьной жизни, о своих тогдашних друзьях и упомянул, что особенно любил математику и другие естественные науки. О своей службе во флоте Джимми рассказывал с настоящим жаром. Когда его, свежеиспеченного выпускника, призвали в 1943-м, ему было семнадцать. Обладая техническим складом ума и склонностью к работе с электроникой, он быстро прошел курсы подготовки в Техасе и оказался помощником радиста на подводной лодке. Он помнил названия всех лодок, на которых служил, их походы, базы, имена других матросов.
Он помнил названия всех лодок, на которых служил, их походы, базы, имена других матросов... Он все еще свободно владел азбукой Морзе и мог печатать вслепую.
Это была полная, насыщенная жизнь, запечатлевшаяся в его памяти ярко, во всех деталях, с глубоким и теплым чувством. Однако дальше определенного момента воспоминания Джимми не шли. Он живо помнил военное время и службу, потом конец войны и свои мысли о будущем. Полюбив море, он всерьез подумывал, не остаться ли во флоте. С другой стороны, как раз тогда приняли закон о демобилизованных, и с причитающимися по нему деньгами разумнее, возможно, было идти в колледж. Его старший брат уже учился на бухгалтера и был обручен с "настоящей красоткой" из Орегона.
Вспоминая и заново проживая молодость, Джимми воодушевлялся. Казалось, он говорил не о прошлом, а о настоящем, и меня поразил скачок в глагольных временах, когда от рассказов о школе он перешел к историям о морской службе. С прошедшего времени он перескочил на настоящее -- причем, как мне показалось, не на формальное или художественное время воспоминаний, а на реальное настоящее время текущих переживаний.
Внезапно, меня охватило невероятное подозрение.
-- Какой сейчас год, мистер Г.? -- спросил я, скрывая замешательство за небрежным тоном.
-- Ясное дело, сорок пятый. А что? -- ответил он и продолжил: -- Мы победили в войне, Рузвельт умер, Трумэн в президентах. Славные времена на подходе.
-- А вам, Джимми, -- сколько, стало быть, вам лет?
Он поколебался секунду, словно подсчитывая.
-- Вроде девятнадцать. В следующем году будет двадцать.
Я поглядел на сидевшего передо мной седого мужчину, и у меня возникло искушение, которого я до сих пор не могу себе простить. Сделанное мной было бы верхом жестокости, будь у Джимми хоть малейший шанс это запомнить.
-- Вот, -- я протянул ему зеркало. -- Взгляните и скажите, что вы видите. Кто на вас оттуда смотрит, девятнадцатилетний юноша?
Он вдруг посерел и изо всех сил вцепился в подлокотники кресла.
-- Господи, что происходит? Что со мной? Это сон, кошмар? Я сошел с ума? Это шутка? -- в панике суетился он.
-- Джимми, Джимми, успокойтесь, -- пытался я поправить дело. -- Вышла ошибка. Не волнуйтесь. Идите сюда! -- Я подвел его к окну. -- Смотрите, какой прекрасный день. Вон ребята играют в бейсбол.
Краска вернулась к нему на лицо, он улыбнулся, и я тихо вышел из комнаты, унося с собой зловещее зеркало.
Пару минут спустя я вернулся. Джимми все еще стоял у окна, с удовольствием разглядывая играющих. Он встретил меня радостной улыбкой.
-- Привет, док! -- сказал он. -- Отличное утро. Хотите поговорить со мной? Куда садиться? -- На его открытом, искреннем лице не было и тени узнавания.
-- А мы с вами нигде не встречались? -- спросил я как бы мимоходом.
-- Да вроде нет. Экая бородища! Док, уж вас-то я бы не забыл!
-- А почему, собственно, вы меня доком называете?
-- Так вы же доктор, разве нет?
-- Но вы меня никогда раньше не видели -- откуда же вы знаете, кто я?
-- А вы говорите как доктор. Ну и чувствуется.
-- Что ж, угадали. Я доктор. Работаю тут невропатологом.
-- Невропатологом? А что, у меня с нервами не в порядке? И вы сказали "тут" -- где тут? Что это за место?
-- Да я и сам как раз хотел спросить: как вам кажется, где вы?
-- Здесь койки, и больные повсюду. С виду больница. Но, черт возьми, что ж я делаю в больнице с этими старикашками? Самочувствие у меня хорошее -- здоров как бык. Может, я работаю здесь... Но кем? Не-ет, вы головой качаете, по глазам вижу -- не то... А если нет, значит меня сюда положили... Так я пациент? Болен, но об этом не знаю? А, док? С ума сойти! Что-то мне не по себе... Может, это все розыгрыш?
-- И вы не знаете, в чем дело? Серьезно? Но ведь это же вы рассказали мне о детстве, о том, как росли в Коннектикуте, служили на подлодке радистом? И что ваш брат помолвлен с девушкой из Орегона?
-- Все верно.