Я отправляю это послание, как и предыдущие четыре, в просмоленном бочонке, привязанном к небольшому воздушному шару. Туда же я вложу оторванную клешню чудовищного краба в подтверждение того, сколь полно опасностей это ужасное место. Если послание и клешня когда-нибудь попадут в руки человека, пусть он, глядя на эту громадную мандибулу, попытается представить размеры другого краба или крабов, способных уничтожить столь грозное существо, как обладатель этой клешни.
Какие еще ужасы этот мерзкий мир приготовил для нас?
Я хотел вместе с клешней положить и скорлупу одного из белых крабов. Должно быть, это именно они крались той ночью в траве, когда мое разыгравшееся воображение приняло их за вампиров и нежитей. Но, поразмыслив, я отказался от этой мысли; зачем доказывать то, что в доказательствах не нуждается; да и, кроме того, это бы увеличило вес, который бы пришлось поднимать шару.
Мне надоело писать. Ночь близится к концу, да и мне уже почти не о чем говорить. Я пишу эти строки в кают-компании, и, хотя я отремонтировал ее, насколько это было в моих силах, мне не удалось скрыть следов, напоминающих о той ночи, когда громадные крабы врывались в эти каюты, разыскивая — ЧТО?
Говорить больше не о чем. Я, моя жена и малышка здоровы, но…
Я обязан взять себя в руки и быть терпеливым. Нам никто не поможет, и нам следует переносить то, что выпало на нашу долю, со всем присущим нам мужеством. А засим я кончаю, ибо не хочу напоследок жаловаться.
На капитанском мостике
(Вахта с 8 до 12 часов, вечером заметили лед.)
В память о 14 апреля 1912 года
41 градус 16 минут северной широты
50 градусов 16 минут западной долготы
Только что пробили вторые склянки. Вы подходите к наветренной стороне и настороженно нюхаете воздух. Да, это конечно же незабываемый запах льда… запах столь же неописуемый, сколь и безошибочный.
Вы вглядываетесь с неистовой тревогой (почти немыслимой тревогой) в ту сторону, откуда дует ветер, и нюхаете снова и снова воздух. Вы смотрите вдаль до рези в глазах и ругаетесь, как полоумный, когда открывают дверь и луч бесполезного и опасного света прорезает темноту, в которой огромное судно проходит милю за милей.
Ибо даже самый маленький проблеск света на палубе «слепит» вахтенного офицера, и ночной мрак становится еще более глубоким. Выругавшись, вы по телефону сердито велите стюарду прийти и, если дело только в ней, закрыть дверь; затем вы вновь со страшным напряжением глядите вдаль.
Просто попытайтесь представить себе следующее. Вы, вероятно, молодой мужчина двадцати шести или двадцати восьми лет, и только вы отвечаете за этот громадный груз жизней и богатства, с грохотом проделывающий милю за милей. Минул один час вашей вахты, осталось еще три, но вы уже чувствуете напряжение. И тому есть веская причина, ибо, хотя указатель машинного телеграфа на капитанском мостике и стоит на отметке «Половинный ход», вам прекрасно известно, что в машинном отделении действуют свои приказы, и ход нисколько не сбавлен. И вокруг себя, повсюду, вы смутно то там, то сям различаете во мраке на разбивающихся гребнях волн вспышки фосфоресцирующих огней. Тысячи, десятки тысяч раз вы видели эту картину… перед собой и по обеим сторонам. И вы нюхаете воздух и пытаетесь отличить холодное дуновение ветра от особенного, или, как я называю его, «личного», беспощадного, уродливого Холода смерти, подкрадывающегося, когда вы проходите в темноте мимо айсберга, к вам в ночи.
А потом эти бесчисленные вспышки свечения, вечно вырывающиеся из хаоса невидимого океана вокруг вас, внезапно обретают грозный характер, пугают вас; ибо любая из них может появиться после наката волны на невидимый берег какого-нибудь притаившегося в ночи ледяного острова… наполовину ушедшего под воду, неповоротливого и неодушевленного ледяного чудовища, скрывающегося за шумом волн, пытающегося незаметно подкрасться на траверзе к вашему клюзу.
Вы поднимаете инстинктивно руку в темноте, и крик «Лево руля» буквально дрожит на ваших устах, но потом вам все-таки удается удержаться от него и не предстать в глазах окружающих паникером, ибо теперь вы видите, что эта вспышка свечения, предвещавшая, казалось, встречу с АЙСБЕРГОМ, всего лишь одна из десятков тысяч вспышек морских огней, рождающихся и распространяющихся в окружающей ночной мгле в огромных валах морской пены.
И вновь в воздухе чувствуется тот адский запах льда, и холод, названный мною Холодом смерти, снова подкрадывается к вам из неизвестности ночи. Вы предостерегаете впередсмотрящих и матроса в «гнезде» и сами удваиваете заботу о тысячах человек, спящих столь доверчиво на койках под вашими ногами… вверяя вам — молодому человеку — собственные жизни… все. Они и это большое судно, стремительно и слепо плывущее в Ночи и через Ночные опасности, действительно находятся в вашей руке… минутная невнимательность, и тысяча смертей падет на голову сына вашего отца! Стоит ли тогда удивляться, что в такую ночь у вахтенного сердце от волнения не на месте! Четыре склянки! Пять склянок! Шесть склянок! И вот остался только час; однако к этому моменту вы уже, вероятно, чуть не отдали трижды старшине-рулевому приказ «право» или «лево» «на борт», но каждый раз воображаемый страх перед ночью, обманчивые огни на пене, адский ледяной запах и Холод смерти оказывались не настоящими на вашем пути Предвестниками бедствия. Семь склянок! И в тот момент, когда эти мелодичные, серебристые звуки проносятся от носа до кормы в ночи и утопают в реве ветра, вы замечаете, как что-то надвигается на нос по правому борту… Множество фосфоресцирующих огней на каком-то низком и скрытом в темноте морем предмете. Вы пристально смотрите на него в морской бинокль ночного видения, и, прежде чем впередсмотрящие успевают сообщить вам, вы все ПОНИМАЕТЕ. «Боже мой! — рвется крик из вашей души. — Боже мой!» И вы орете слова, от которых зависит жизнь и смерть тысячи спящих душ: «Лево на борт! Лево на борт!» Матрос в рулевой рубке подпрыгивает от вашего вопля… от его неистовости, а затем, утратив на мгновение присутствие духа, вращает штурвал не в ту сторону. Вы одним прыжком оказываетесь в рубке. Вокруг вас звенит стекло, но в тот миг вы не осознаете, что на ваших плечах повисла разбитая дверная рама рулевой рубки. Ваш кулак врезается под челюсть перепуганного рулевого, и вы хватаете свободной рукой рукоять штурвала и стремительно вращаете его к себе, и мотор ревет там, на своем месте. Ваш помощник, примчавшись, уже занял свое место у переговорного устройства, и в машинном отделении повинуются вашему приказу, отданному вами, когда вы впрыгнули в рулевую рубку… Но вы… ба, вы пристально вглядываетесь, как сумасшедший, в ночной мрак, ожидая удара левым бортом о нос чудовища, о могущественное воплощение ночи… В этот короткий промежуток времени секунды кажутся вечностью… И потом вы вслух, обращаясь то ли к ветру, то ли к ночи, произносите «слава богу!» Судно разминулось. И тысяча человек под вами по-прежнему мирно спят.
Новый старшина-рулевой «поднялся на корму» (как говорили в старину), чтобы сменить отстоявшего свою вахту матроса, и вы, пошатываясь, выходите из рулевой рубки, лишь теперь замечая, что вам мешает двигаться сломанная дверная рама. Кто-то, несколько человек, помогают вам снять ее, и ваш помощник смотрит на вас с каким-то странным уважением, которое не скрыть даже темноте.
Вы возвращаетесь на свое место, но вас, возможно, немного тошнит — несмотря на охватившую вас бурную радость.
Восемь склянок! И вот ваш собрат-офицер сменяет вас. Соблюдается привычная процедура, и вы спускаетесь с мостика по трапу к тем, кто спит внизу.
На следующий день тысяча пассажиров играет в те же игры, читает те же книги, беседует на те же темы, делает те же ставки и не обращает никакого внимания на то, что один из офицеров выглядит немного уставшим.