Я сказал об этом первому помощнику, и тот утвердительно кивнул головой, но, поскольку рядом стоял капитан, не произнес ни слова.
К восьми склянкам (4 часа ночи) ветер настолько окреп, что мы, держась против него, с большим наклоном палуб, проходили добрых двенадцать узлов (несмотря на то что все паруса выше грот-брам-стеньги были убраны). Нас сменили, и мы отправились вниз спать. В восемь часов утра, когда я снова поднялся на палубу, море уже было неспокойно, но погода была почти такой же, как и тогда, когда я ушел с палубы, разве что солнце скрылось за тучами, гонимыми к нам сильным ветром.
Минут через пятнадцать он обрушился на судно, забрызгав пеной и сорвав шкот гротмарселя. Тут же в шкотовом угле стало стучать и биться железное тяжелое кольцо, а парус хлопать на ветру, нанося сильные удары по стальной рее. Однако линь не лопнул, и несколько матросов тут же полезли наверх, чтобы все исправить. После того как парус был выбран, мы продолжили свой путь.
В это время первый помощник отослал меня в кают-компанию, чтобы я еще раз взглянул на барометр, и я увидел, что он упал еще на одну десятую. Когда я доложил ему об этом, он велел убрать грот-брам-стеньгу, но не тронул грот, дожидаясь, когда пробьет восемь склянок и вся команда соберется на палубе.
К тому времени судно уже стало черпать воду, и большинство из нас быстро промокли до нитки; впрочем, стоило нам убрать парус, и судно пошло легче. Чуть позже часа пополудни я вышел на палубу и, бросив на сон грядущий последний «взгляд» вокруг, обнаружил, что ветер значительно посвежел, а большие волны накатывают на судно и пенисто ударяются о его кормовой подзор. В четыре часа дня, когда я вновь появился на палубе, брызги уже свободно летели над нами, и в борт время от времени бились многотонные водяные валы.
И все же для моряка такая погода не была в новинку. Нас на юг гнал, дуя в наши шесть марселей и один фок, всего лишь средней силы ветер. Тогда мне и впрямь казалось, что капитан прав и буря нам не грозит, и я поделился своими соображениями с помощником, но тот лишь горько усмехнулся.
— Не заблуждайся! — промолвил он, указывая в подветренную сторону, где из громадной тучи постоянно били молнии. — Мы уже внутри циклона. По моим прикидкам мы делаем в час примерно на один узел меньше в южном направлении, чем шторм; несложно подсчитать, что с каждым часом он приближается к нам где-то на одну милю. И, думаю, он еще прибавит, и тогда его не догонит и торпедный катер! Этот ветерок, что дует сейчас, — и он ткнул локтем в подветренную сторону, — только цветочки, всего лишь внешняя бахрома надвигающегося циклона! Смотри на северо-восток и слушай. Подожди, и ты услышишь еще вой миллиона обезумевших тигров!
Он замолк и выбил из трубки пепел, затем сунул пустой «инструмент» в боковой карман своей длинной штормовки. И все это время он о чем-то размышлял. «Попомни мои слова, — наконец произнес он с величайшей осторожностью. — Не пройдет и двенадцати часов, как он обрушится на нас». Он покачал головой и затем добавил: «Возможно, не пройдет и двенадцати часов, мальчик, как ты, я и все на этой проклятой посудине, очутимся там в холоде!» И этот жестокий, грубый человек указал в море и бодро улыбнулся мне.
Той ночью мы стояли на вахте с восьми до двенадцати часов, однако ничего достойного, разве что ветер с каждым часом крепчал, нашего внимания за это время не произошло. Ветер дул уже довольно сильно, и судно с шестью поставленными марселями и одним фоком буквально летело на крыльях. В полночь я отправился вниз спать. Когда в четыре часа утра меня вызвали наверх, картина там совершенно изменилась. Уже рассвело, и было видно, что океан волнуется, бурлит, а ветер значительно поутих. Впрочем, больше всего меня поразил, напомнив о вчерашнем предупреждении помощника, цвет неба, казалось, сплошь залитого мрачной с вкраплениями красного оранжевой краской.
Он был столь насыщенным, что волны, когда они вздымались громоздкими валами, как-то странно вспыхивали и отражали свет, блестя и мрачно сверкая, подобно подвижным курганам живого пламени. Эта грандиозная картина производила потрясающее и жуткое впечатление.
Я, захватив с собой фотоаппарат, поднялся на ют. Там я повстречал первого помощника. «Этот прелестный ящичек тебе не понадобится, — сказал он и постучал по нему. — Полагаю, от гроба тебе было бы больше проку».
— Стало быть, он надвигается? — проговорил я.
— Смотри! — вот и все, что ответил он, указывая на северо-восток.
И через мгновение я увидел то, на что он показывал. Это была громадная черная туча, закрывавшая примерно семь румбов горизонта, протянувшаяся почти с севера на восток и поднимавшаяся к зениту градусов на пятнадцать. Насыщенная, сплошная чернота этой тучи поражала и пугала зрителя, и она скорей напоминала гряду больших, черных скал, поднимающихся из океана, чем скопление густого пара. Я взглянул наверх и увидел, что вахтенные убирают верхний крюйс-марсель. В это мгновение капитан появился на палубе и подошел к помощнику.
— Барометр упал еще на одну десятую, мистер Джексон, — заметил он и поглядел в подветренную сторону. — По-моему, нам лучше убрать верхние марсели на фок- и грот-мачте.
Не успел он отдать этот приказ, как первый помощник уже орал на главной палубе: «Взять фалы марселя на фок-и грот-мачте! Трави! Взять лини шкотовых углов!» — так ему не терпелось убрать этот парус.
К тому моменту, когда убрали верхние марсели, красный свет пропал с подветренной стороны с большей части небосвода, и на нас обрушился шквал. Севернее нас на месте исчезнувшей громадной черной тучи стали появляться плотные, кучевые облака, менявшие свою форму с поразительной быстротой.
Океан тоже вел себя удивительно, неспокойно, и по нему пробегали странные небольшие валы пены, подхватываемые и разносимые шквалом.
Это не ускользнуло от внимания первого помощника: я слышал, как он убеждал капитана убрать фок и нижний крюйсель. Однако, видимо, капитан не желал этого делать, но, в конце концов, был все же вынужден распорядиться насчет крюйселя. Когда матросы еще убирали его, ветер внезапно стих, и судно тяжело закачалось, черпая воду и обдаваемое брызгами.
Теперь я желаю объяснить читателю, как обстояли дела в тот решающий момент. Ветер полностью стих, а затем раздались тысячи разных, терзающих слух звуков, немыслимо отчетливых и неприятных для уха. При каждом крене судна покачивающиеся мачты и снасти поскрипывали и стонали, а паруса хлопали, издавая мокрый, резкий звук. За бортом постоянно слышался суровый рокот волн, порой сменявшийся приглушенным ревом, когда одна из них разбивалась рядом с нами. Их перебивал другой звук — громкие, хлесткие удары волн, вздымавшихся и тяжело накатывавших на судно, а затем воцарялась странная тишина.
Потом вдруг с северо-востока донесся рев, подобный выстрелу из крупного орудия, и, чудовищно грохоча, затих вдали. Это был не гром. Это был Голос надвигающегося циклона.
В то же мгновение помощник толкнул меня в плечо и показал рукой. Я посмотрел и с чувством изумления увидел, что примерно в четырехстах ярдах от кормы судна образовался водяной смерч и он движется к нам. У его основания вода как-то странно пенилась, а он, казалось, весь как-то чудно светится.
Вспоминая сейчас те мгновения, я не берусь утверждать, будто видел, как он вращался, но тогда у меня создалось впечатление, что он быстро крутится. Он вращался почти так же стремительно, как и пущенный волчок.
Помню, как в первый момент, когда я пораженно смотрел на него, я услышал, как помощник что-то крикнул насчет фока шкиперу; затем я внезапно осознал, что смерч идет прямо на наше судно. Я поспешно бросился к гакаборту, схватил фотоаппарат и снял его, а потом, когда он, казалось, навис прямо надо мной, я, внезапно охваченный страхом, побежал назад.