Я поспешно бросился к гакаборту, схватил фотоаппарат и снял его, а потом, когда он, казалось, навис прямо надо мной, я, внезапно охваченный страхом, побежал назад. В тот же самый миг почти мне в лицо сверкнула ослепительная вспышка молнии, тут же раздался чудовищный удар грома, и я видел, как в ярдах пятидесяти от судна смерч внезапно исчез. Вода в том месте, где он только что был, тут же, пенясь, высоко, словно туда рухнул дом, вздыбилась. Затем, устремившись на нас, она ударила в корму, обрызгав даже марсареи, и опрокинула меня спиной на палубу.
Когда я поднялся и торопливо стер с фотоаппарата воду, помощник крикнул мне, не ушибся ли я, а затем, в то же самое мгновение, но до того, как я успел ответить, проорал: «Она идет! Проклятье! Проклятье! Берегись! Держись, если вам дорога жизнь!» Сразу после этого пронзительный, оглушающий вой, казалось, заполнил небосвод. Я поспешно взглянул налево. В том направлении вся поверхность океана, казалось, поднялась в воздух громадными скоплениями брызг. Воющий звук перерос в визг, и в следующий миг циклон обрушился на нас.
Воздух тут же заполнился летящими брызгами, и я перестал что-либо различать уже в ярде от себя, а ветер бросил меня спиной на сходный тиковый люк, беспомощно пригвоздив меня на несколько мгновений к нему. Судно страшно накренилось, и я несколько секунд думал, что мы опрокинемся. Внезапно оно рванулось и выпрямилось, и я начал кое-что, смахивая воду с лица и закрывая глаза, видеть вокруг себя. Рядом со мной рулевой — маленький даго — вцепился в штурвал, напоминая своим видом утонувшую обезьяну, и явно едва стоял от испуга на ногах. Отведя от него взгляд, я скользнул глазами по судну, по реям и сразу понял, почему оно выпрямилось. Крюйсстеньга сломалась ниже пятки, а форстеньга — чуть выше эзельгофта. Уцелела только гротстеньга. Именно после их потери судно так внезапно выпрямилось. Каким-то чудом фок, небольшой, новый, полотняный штормовой парус, выдержал напор и теперь широко надувался (под натиском ветра шкоты, видно, ослабли). Впрочем, больше удивляло то, что уцелели нижние марсели на фок- и грот-мачте, и это тогда, когда верхний рангоут, где были убраны паруса, на фок- и бизань-мачте унесло.
И теперь, после первого ужасного натиска бури, едва не погубившего судно, уцелело, хоть и с трудом, три паруса, и наша посудина, гонимая страшной бурей, неслась вперед по волнам.
Я взглянул на свою одежду и фотоаппарат. Они были залиты водой, однако, как выяснилось позже, фотоаппарат еще мог снимать. Я пробрался к срезу полуюта и уставился на главную палубу. Каждую минуту волны разбивались о борт судна, и брызги громадными белыми облаками постоянно перелетали через нас. И в моих ушах стоял несмолкаемый рев чудовищного урагана.
Тут я увидел помощника. Прислонившись к лееру с подветренной стороны, он что-то рубил топориком. Вода то доходила ему до колен, то целиком захлестывала его, но его орудие ни на секунду в этом водяном хаосе не прекращало своей работы, когда он рубил и обрезал такелаж, удерживавший бизань-мачту от падения на борт.
Я видел, как он снова огляделся по сторонам и махнул топориком двум вахтенным матросам, которые, с трудом продвигаясь вперед, шли по заливаемой водой палубе к корме. Он даже не пытался кричать, ибо в столь невероятном реве ветра его крика не было бы слышно. Да, ветер выл с такой силой, что я даже не услышал, как сорвало стеньги, хотя треск ломающегося рангоутного дерева, вероятно, был таким же громким, как и выстрел из большой пушки. В следующее мгновение я засунул фотоаппарат в один из курятников на юте и стал пробираться к сходному люку, ибо понимал, что от меня без пары топоров будет мало пользы помощнику.
Вот я и у сходного люка. Я отдраил его, отворил дверцу и спрыгнул на ступеньки. Я захлопнул дверцу, задраил ее, спустился вниз и уже через минуту держал в руке по топору. Я поднялся с ними наверх, тщательно задраил дверцы сходного люка за собой, и вот я уже на главной палубе, где по горло в воде помогаю рубить снасти.
Второй топор я сунул в руки одному из матросов.
Вскоре мы избавились от такелажа.
Затем мы, едва пробравшись вперед среди бурлящих водяных воронок и пены, захлестывавших судно, когда волны с грохотом ударялись о борт, наконец пришли на помощь второму помощнику, который вместе с людьми из своей вахты отчаянно обрубал удерживаемые такелажем сломанную форстеньгу и рангоут, с грохотом ударявшиеся о борт судна.
Но не думайте, что нам это далось легко. Когда работа подходила к концу, громадная волна накрыла палубу и швырнула одного из матросов на запасную стеньгу, прикрепленную внутри фальшборта под кофельпланкой. Вытащив бесчувственного бедолагу из-под рангоутного дерева, куда его бросило волной, мы обнаружили, что у него сломаны левая рука и ключица. Мы отнесли его на полубак и, там, как умели, перебинтовав, оставили его в полубессознательном состоянии на койке.
Затем мы в течение нескольких изматывающих часов устанавливали лосьштаги. Потом все мы, матросы и офицеры, прошли на ют и стали ждать, готовые в любую минуту броситься туда, где слабые и ничтожные человеческие силы могут пригодиться для нашего спасения. С большим трудом плотнику удалось исследовать колодец, и он к нашему восторгу обнаружил, что мы не набираем воду и что сломанное рангоутное дерево не нанесло серьезных повреждений судну. К полудню следующего дня волнение на море стало столь чудовищным, что за штурвалом стояли два полуобнаженных матроса, ибо малейшая оплошность в управлении могла привести к ужасным последствиям.
Во второй половине дня мы с помощником спустились в кают-компанию, чтобы подкрепиться, и здесь под оглушающий рев ветра мне удалось перекинуться парой слов с моим начальником. Говоря о смерче, непосредственно предшествовавшему первому натиску циклона, я упомянул о свечении, и он мне ответил, что это, вероятно, результат электрического взаимодействия между тучами и морем.
Затем я осведомился у него, почему капитан не лег на другой курс и не ушел от шторма, а плыл перед ним, рискуя опрокинуться или получить пробоину. На это помощник мне ответил, что мы находимся на линии смещения, иными словами, прямо на пути вихря, или центра циклона, и что шкипер делает все возможное, чтобы уйти в подветренную сторону, прежде чем центр со своим ужасным Пирамидальным морем нагонит нас.
— Если нам не удастся убраться с его пути, — угрюмо заключил он, — вам вряд ли представится случай проявить то, что вы сфотографировали!
Я спросил у него, откуда ему известно, что судно находится прямо на пути вихря, и он ответил, что на это указывает то, что ветер не меняет направления и лишь усиливается, а также то, что барометр постоянно падает.
И вскоре мы вернулись на палубу.
Как я уже говорил, в полдень поднялось ужасное волнение, однако к четырем часа пополудни оно настолько усилилось, что по палубе на носу или корме было невозможно пройти, а в борт били волны весом в сотни тонн, сметавшие все на своем пути.
Все это время циклон так невероятно громко ревел и выл, что ни одно сказанное или выкрикнутое слово, даже в самое ухо, было невозможно разобрать, поэтому нам приходилось общаться при помощи знаков. Вот почему, чтобы немного отдохнуть от мучительного и выматывающего ветра и покурить, офицеры по очереди (то по одному, то по двое) спускались в кают-компанию.
Как раз во время одного такого «перекура» помощник и сказал мне, что вихрь циклона находится, вероятно, в восьмидесяти или ста милях от нас и что он приближается к нам со скоростью около двадцати узлов в час и что — при такой скорости, намного превосходящую нашу, — возможно, нагонит нас еще до полуночи.
— Неужели не удастся свернуть в сторону? — спросил я. — Хоть немного отвернуть и пересечь его путь чуть быстрее, чем мы идем сейчас?
— Нет, — ответил помощник и задумчиво покачал головой. — Волны, если мы предпримем такую попытку, снесут мачту и такелаж.