2
«Есть высшая смелость: смелость изобретения, – писал Пушкин, – создания, где план обширный объемлется творческой мыслью, – такова смелость… Гете
в Фаусте…»
Смелость этого замысла заключалась уже в том, что предметом «Фауста» служил не один какой-либо жизненный конфликт, а последовательная,
неизбежная цепь глубоких кон-фликтов на протяжении единого жизненного пути, или, говоря словами Гете, «чреда все более высоких и чистых видов
деятельности героя». Такой план трагедии, противоречивший всем принятым правилам драматического искусства, позволил Гете вложить в «Фауста» всю
свою житейскую мудрость и большую часть исторического опыта своего времени.
Самый образ Фауста – не оригинальное изобретение Гете. Этот образ возник в недрах народного творчества и только позднее вошел в книжную
литературу.
Герой народной легенды, доктор Иоганн Фауст, – лицо историческое. Он скитался по городам протестантской Германии в бурную эпоху Реформации и
крестьянских войн. Был ли он только ловким шарлатаном или вправду ученым врачом и смелым естествоиспытате-лем, пока не установлено. Достоверно
одно: Фауст народной легенды стал героем ряда по-колений немецкого народа, и его страшный конец – черт живьем пожирает отважного грешника – не
слишком пугал читателей бесчисленных лубочных книжек о докторе Фаусте, в основу которых была положена народная легенда. Читателем, в основном
городским ремесленником, молчаливо допускалось, что такой молодец, как этот легендарный доктор, перехитрит и самого черта (подобно тому как
русский Петрушка перехитрил лекаря, попа, полицейского, нечистую силу и даже смерть). Одна из этих книжек о знаменитом народном герое попала в
руки маленькому Вольфгангу Гете еще в родительском доме.
Но не только крупные готические литеры на дешевой серой бумаге лубочных изданий рассказывали мальчику об этом диковинном человеке. История о
докторе Фаусте была ему хорошо знакома и по театральной ее обработке, никогда не сходившей со сцен ярмарочных балаганов. Этот театрализованный
«Фауст» был не чем иным, как грубоватой переделкой драмы знаменитого английского писателя Кристофера Марло (1564–1593), некогда увлек-шегося
странной немецкой легендой. В отличие от лютеранских богословов и моралистов, трудившихся над составлением лубочных книжек для народа, Марло
объясняет поступки своего героя не его стремлением к беззаботному языческому эпикурейству и легкой наживе, а неутолимой жаждой знания. Тем самым
Марло первый не столько «облагородил» народ-ную легенду, сколько возвратил этому народному вымыслу его былое идейное значение.
Позднее образ Фауста привлек к себе внимание самого передового из писателей эпохи немецкого Просвещения – Лессинга, который, обращаясь к легенде
о Фаусте, первый заду-мал окончить драму не низвержением героя в ад, а громким ликованием небесных полчищ во славу пытливого и ревностного
искателя истины. Смерть помешала Лессингу кончить так задуманную драму, и ее тема перешла по наследству к младшему поколению немецких
просветителей – поэтам «бури и натиска». Почти все «бурные гении» написали своего «Фауста». Но общепризнанным его творцом был и остается только
Гете.
По написании «Геца фон Берлихингена» молодой Гете был занят целым рядом драма-тических замыслов, героями которых являлись сильные личности,
оставившие заметный след в истории. То это был основатель новой религии Магомет, то великий полководец Юлий Цезарь, то философ Сократ, то
легендарный Прометей, богоборец и друг человечест-ва.
Но все эти образы великих героев, которые Гете противопоставлял жалкой немецкой
действительности, вытеснил глубоко народный образ Фауста, сопутствовавший поэту в те-чение долгого шестидесятилетия.
Что заставило Гете предпочесть Фауста героям прочих своих драматических замы-слов? Традиционный ответ: его тогдашнее увлечение немецкой
стариной, народной песней, отечественной готикой – словом, всем тем, что он научился любить в юношескую свою по-ру; да и сам образ Фауста –
ученого, искателя истины и правого пути – был, бесспорно, ближе и родственнее Гете, чем те другие «титаны», ибо в большей мере позволял поэту
го-ворить от собственного лица устами своего беспокойного героя.
Все это так, разумеется. Но в конечном счете выбор героя был подсказан самим идей-ным содержанием драматического замысла: Гете в равной мере не
удовлетворяло ни пребы-вание в сфере абстрактной символики («Прометей»), ни ограничение своей поэтической и вместе философской мысли узкими и
обязывающими рамками определенной исторической эпохи («Сократ», «Цезарь»). Он искал и видел мировую историю не только в прошлом человечества. Ее
смысл ему открывался и им выводился из всего прошлого и настоящего; а вместе со смыслом усматривалась и намечалась поэтом также и историческая
цель, един-ственно достойная человечества. «Фауст» не столько драма о прошлой, сколько о грядущей человеческой истории, как она представлялась
Гете, о том будущем, которым, по его убеж-дению, была беременна современность.
Сама эпоха, в которой жил и действовал исторический Фауст, отошла в прошлое. Гете мог ее обозреть как некое целое, мог проникнуться духом ее
культуры – страстными рели-гиозно-политическими проповедями Томаса Мюнцера, эпически мощным языком Лютеро-вой Библии, задорными и грузными
стихами умного простолюдина Ганса Сакса, скорбной исповедью рыцаря Геца. Но то, против чего восставали народные массы в ту отдаленную эпоху, еще
далеко не исчезло с лица немецкой земли: сохранилась былая, феодально раз-дробленная Германия; сохранилась (вплоть до 1806 года) Священная
Римская империя гер-манской нации, по старым законам которой вершился неправедный суд во всех немецких землях; наконец, как и тогда,
существовало глухое недовольство народа, – правда, на этот раз не разразившееся живительной революционной грозой.
Гетевский «Фауст» – глубоко национальная драма. Национален уже самый душевный конфликт ее героя, строптивого Фауста, восставшего против
прозябания в гнусной немецкой действительности во имя свободы действия и мысли. Таковы были стремления не только людей мятежного XVI века; те же
мечты владели сознанием и всего поколения «бури и натиска», вместе с которым Гете выступил на литературном поприще.
Но именно потому, что народные массы в современной Гете Германии были бессиль-ны порвать феодальные путы, «снять» личную трагедию немецкого
человека заодно с общей трагедией немецкого народа, поэт должен был тем зорче присматриваться к делам и думам других, более активных, более
передовых народов. В этом смысле и по этой причине в «Фаусте» речь идет не об одной только Германии, а в конечном счете и обо всем человече-
стве, призванном преобразить мир совместным свободным и разумным трудом. Белинский был в равной мере прав и когда утверждал, что «Фауст» есть
полное отражение всей жизни современного ему немецкого общества» , и когда говорил, что в этой трагедии «заключены все нравственные вопросы,
какие только могут возникнуть в грудивнутреннего человека нашего времени…» 2.