Но это пассивно-хорошее, пассивно-доброе само
по себе не сделает ее жизнь ни хорошей, ни доброй. По своей воле она дурного не выберет, но жизнь может принудить ее и к дурному. Вся глубина
трагедии Гретхен, ее горя и ужаса – в том, что мир ее осудил, бросил в тюрьму и приговорил к казни за зло, которое не только не предотвратил ее
возлюбленный, но на которое он-то и имел жестокость толкнуть ее.
Неотразимое обаяние Гретхен, столь поразившее Фауста, – как раз в том, что она не терзается сомнениями. Ее пассивная «гармоничность» основана на
непонимании лживости общества и ложности, унизительности своего в нем положения. Это-то непонимание и не дает ей усомниться в «гармонии мира», о
которой витийствуют попы, в правоте ее бога, в правоте… пересудов у городского колодца. Она так трогательна в своей заботе о согласии Фауста с
ее миром и с ее богом:
Ах, уступи хоть на крупицу!
Святых даров ты, стало быть, не чтишь?
Фауст
Я чту их.
Маргарита
Но одним рассудком лишь,
И тайн святых не жаждешь приобщиться,
Ты в церковь не ходил который год?
Ты в бога веришь ли?
Фауст не принимает мира Маргариты, но и не отказывается от наслаждения этим ми-ром. В этом его вина – вина перед беспомощной девушкой. Но Фауст
и сам переживает тра-гедию, ибо приносит в жертву своим беспокойным поискам то, что ему всего дороже: свою любовь к Маргарите. Цельность
Гретхен, ее душевная гармония, ее чистота, неиспорчен-ность девушки из народа – все это чарует Фауста не меньше, чем ее миловидное лицо, ее
«опрятная комната». В Маргарите воплощена патриархально-идиллическая гармония чело-веческой личности, гармония, которую, по убеждению Фауста (а
отчасти и самого Гете), быть может, вовсе не надо искать, к которой стоит лишь «возвратиться». Это другой исход – не вперед, а вспять, –
соблазн, которому, как известно, не раз поддавался и автор «Германа и Доротеи».
Фауст первоначально не хочет нарушить душевный покой Маргариты, он удаляется в «Лесную пещеру», чтобы снова «созерцать и познавать». Но влечение
к Маргарите в нем пересиливает голос разума и совести: он становится ее соблазнителем.
В чувстве Фауста к Маргарите теперь мало возвышенного. Низменное влечение в нем явно вытесняет порыв чистой любви. Многое в характере отношений
Фауста к предмету его страсти оскорбляет наше нравственное чувство. Фауст только играет любовью и тем вернее обрекает смерти возлюбленную. Его
не коробит, когда Мефистофель поет под окном Гретхен непристойную серенаду: так-де «полагается». Всю глубину падения Фауста мы видим в сцене,
где он бессердечно убивает брата Маргариты и потом бежит от правосудия.
И все же Фауст покидает Маргариту без явно осознанного намерения не возвращаться к ней: всякое рассудочное взвешивание было бы здесь нестерпимо
и безвозвратно уронило бы героя. Да он и возвращается к Маргарите, испуганный пророческим видением обезглав-ленной возлюбленной в страшную
Вальпургиеву ночь. Но за время отсутствия Фауста со-вершается все то, что совершилось бы, если б он пожертвовал девушкой сознательно: Грет-хен
умерщвляет ребенка, прижитого от Фауста, и в душевном смятении возводит на себя напраслину – признает себя виновной в убийстве матери и брата.
Тюрьма. Фауст – свидетель последней ночи Гретхен перед казнью. Теперь он готов всем пожертвовать ей, быть может, и тем наивысшим – своими
поисками, своим великим дерзанием. Но она безумна, она не дает себя увести из темницы, уже не может принять его помощи.
Гете избавляет и
Маргариту от выбора: остаться, принять кару или жить с сознани-ем совершенного греха.
Многое в этой последней сцене первой части трагедии – от сцены безумия Офелии в «Гамлете», от предсмертного томления Дездемоны в «Отелло». Но
она их превосходит пре-дельной простотой, суровой обыденностью изображенного ужаса, прежде же всего тем, что здесь – впервые в
западноевропейской литературе! – поставлены друг перед другом эта пол-ная беззащитность девушки из народа и это беспощадное полновластие
карающего ее фео-дального государства.
Для Фауста предсмертная агония Маргариты имеет очистительное значение. Слышать безумный, страдальческий бред любимой женщины и не иметь силы
помочь ей – этот ужас каленым железом выжег все, что было в чувстве Фауста низкого, недостойного. Теперь он любит Гретхен чистой,
сострадательной любовью. Но – слишком поздно: она остается глуха к его мольбам покинуть темницу. Безумными устами она торопит его спасти их
бедное дитя:
Скорей! Скорей!
Спаси свою бедную дочь!
Прочь,
Вдоль по обочине рощ,
Через ручей, и оттуда,
Влево с гнилого мостка,
К месту, где из пруда
Высунулась доска.
Дрожащего ребенка,
Когда всплывет голова,
Хватай скорей за ручонку,
Она жива, жива!
Теперь Фауст сознает всю безмерность своей вины перед Гретхен, равновеликой веко-вой вине феодального общества перед женщиной, перед человеком.
Его грудь стесняется «скорбью мира». Невозможность спасти Маргариту и этим хотя бы отчасти загладить соде-янное – для Фауста тягчайшая кара:
Зачем я дожил до такой печали!
Одно бесспорно: сделать из Фауста беззаботного «ценителя красоток» и тем отвлечь его от поисков высоких идеалов Мефистофелю не удалось. Таким
путем пресечь великие искания героя оказалось невозможным. Мефистофель должен взяться за новые козни. Голос свыше: «Спасена!» – не только
нравственное оправдание Маргариты, но и предвестник оп-тимистического разрешения трагедии.
Вторая часть «Фауста». Пять больших действий, связанных между собой не столько внешним, сюжетным единством, сколько внутренним единством
драматической идеи и во-левого устремления героя. Нигде в западной литературе не сыщется другого произведения, равного этому по богатству и
разнообразию художественных средств. В соответствии с час-тыми переменами исторических декораций здесь то и дело меняется и стихотворный язык.
Немецкий «ломаный стих» – Knittelvers, основной размер трагедии, чередуется то с суровы-ми терцинами в стиле Данте, то с античными триметрами
или со строфами и антистрофами трагедийных хоров, а то и с чопорным александрийским стихом, которым Гете не писал с тех пор, как студентом
оставил Лейпциг, или же с проникновенно-лирическими песнями, а над всем этим торжественно звенит «серебряная латынь» средневековья, latinitas
argentata. Вся мировая история, вся история научной, философской и поэтической мысли – Троя и Миссолунги, Еврипид и Байрон, Фалес и Александр
Гумбольдт – здесь вихрем проносятся по высоко взметнувшейся спирали фаустовского пути (он же, по мысли Гете, путь человечества).
Действие начинается с исцеления Фауста. Благодетельные эльфы сумели унять «его души страдальческий разлад», смягчить угрызения его совести. Вина
перед Маргаритой и ее гибель остаются на нем, но нет такой вины, которая могла бы пресечь стремление человека к высшей правде. Только в этом
духовном порыве – ее искупление.