Он был очень честолюбивым человеком, и, хотя при жизни жены, как думала Хелен, был не слишком добр к ней, теперь он верил, что Тереза смотрит на него с небес и пробуждает все хорошее, что в нем есть.
Миссис Эмброуз извинилась за вторжение и спросила, нельзя ли обсудить с ним кое-какой план. Разрешит ли он дочери остаться с ними на побережье вместо того, чтобы брать ее на Амазонку?
— Мы о ней позаботимся, — добавила Хелен, — и будем очень рады.
Уиллоуби с торжественно-серьезным видом аккуратно отодвинул в сторону свои бумаги.
— Она славная девочка, — наконец сказал он. — Сходство есть? — Он со вздохом кивнул на фотографию Терезы.
Хелен посмотрела на Терезу, поджавшую губы перед фотографом-кокни. У нее был неуместно живой и забавный вид, и Хелен вдруг очень захотелось пошутить.
— У меня никого нет, кроме нее, — вздохнул Уиллоуби. — Год за годом мы избегаем разговоров на эти темы… — Он замолчал. — Но так лучше. Только тяжеловато.
Хелен стало жаль Уиллоуби, и она похлопала его по плечу, но ей всегда бывало неловко, когда зять выражал свои чувства, поэтому она нашла убежище в похвалах по адресу Рэчел и объяснениях, почему план кажется ей удачным.
— Верно, — сказал Уиллоуби, когда она закончила. — Бытовые условия будут, скорее всего, убогие. Я буду часто отсутствовать. Я согласился, потому что она этого хотела. И потом, я, разумеется, полностью доверяю тебе… Видишь ли, Хелен, — продолжил он, переходя на конфиденциальный тон, — я хочу воспитать ее так, как пожелала бы ее мать. Я не поддерживаю этих современных взглядов — как и ты, правда? Она милая тихая девушка, погруженная в свою музыку — хотя этого было бы не вредно чуть поменьше. Но музыка доставляет ей радость, мы ведь в Ричмонде ведем жизнь очень тихую. Я хочу, чтобы она начала больше общаться с людьми. Вернемся домой — буду чаще брать ее с собой. Даже подумываю снять дом в Лондоне, сестер оставить в Ричмонде, а ее вывезти, чтобы она познакомилась с людьми, которые будут к ней добры. Я начинаю понимать, — продолжил он, потягиваясь, — что все идет к парламенту, Хелен. Это единственный способ добиться того, что считаешь нужным. Я говорил об этом с Дэллоуэем. Если это будет, я, конечно, захочу, чтобы Рэчел принимала большее участие в жизни. Придется что-то устраивать — званые ужины, а иногда и увеселительный вечер. Избирателей надо подкармливать, я полагаю. В этих делах Рэчел может оказать мне большую помощь. Так что, — заключил он, — я буду очень рад, если мы договоримся об этом визите (на деловой основе, конечно), если ты как-то поможешь моей девочке преодолеть застенчивость — сейчас она немного робкая, — пробудить в ней женщину — такую, какой Рэчел хотела бы видеть ее мать. — Он опять качнул головой в сторону фотографии.
Эгоизм Уиллоуби, хотя и соединенный с искренней любовью к дочери, добавил Хелен решимости оставить девушку при себе — даже если придется пообещать, что она преподаст ей полный курс женских добродетелей. Рэчел — хозяйка в доме политика-тори! Хелен не могла без смеха это себе представить, и она ушла, удивляясь поразительной слепоте отца.
После разговора с Рэчел стало ясно, что та воодушевлена идеей меньше, чем хотелось бы Хелен. Сейчас она выражала готовность, а через минуту сомневалась. Ее пленяли образы великой реки, то синей, то желтой под тропическим солнцем, с пролетающими над ней яркими птицами, то белой в лунном свете, то погруженной в тень, с качающимися деревьями и каноэ, которые отделяются от береговых зарослей. Реку Хелен ей пообещала. Тогда Рэчел не захотела расставаться с отцом. Это чувство тоже казалось вполне искренним, но в конце концов Хелен победила, хотя после этого уже она преисполнилась сомнениями и опять пожалела, что связала себя с судьбой другого человека.
Глава 7
Издалека «Евфросина» казалась очень маленькой. Люди, стоявшие на палубах огромных рейсовых кораблей, наводили на нее подзорные трубы и бинокли и говорили, что это грузовое суденышко-бродяга или один из тех жалких пароходов, на которых пассажиры теснятся вперемешку со скотом. Муравьиные фигурки Дэллоуэев, Эмброузов и Винрэсов также подвергались насмешкам, и в силу своей малости, и в силу сомнения, которое могли рассеять лишь самые сильные оптические приборы, — действительно ли это живые существа или просто детали оснастки. Мистера Пеппера, со всей его ученостью, принимали за баклана, а потом, столь же несправедливо, превращали в корову. Вечером, когда в кают-компаниях гремели вальсы, а одаренные пассажиры декламировали стихи, кораблик — съежившийся до нескольких точек света среди темных волн и одной — чуть повыше, на мачте — казался разгоряченным парам, отдыхавшим от танца, чем-то пленительным и таинственным. «Евфросина» становилась кораблем, плывущим в ночи, — символом человеческого одиночества, поводом для странных признаний и внезапных излияний симпатии.
Судно шло и шло вперед, днем и ночью, следуя своей стезей, пока не забрезжило утро, открывшее землю на его пути. Постепенно берег потерял свою призрачность, стал изрезанным и скалистым, затем окрасился в серый и лиловый цвета, потом на нем обозначилась россыпь белых кубиков, они медленно отделились друг от друга и превратились в дома и улицы — зрелище было похоже на то, что увидел бы человек, смотрящий в бинокль, у которого непрерывно растет увеличение. К девяти часам «Евфросина» встала посреди большой бухты и бросила якорь; тут же, как будто она была лежащим великаном, которого надо изучить, вокруг нее зароились лодчонки. Она громко подала голос; на борт стали взбираться люди, по палубе затопотали ноги. Одинокий островок подвергся вторжению одновременно со всех сторон; после четырехнедельной тишины человеческая речь звучала непривычно. Одна миссис Эмброуз не обращала на все это внимания. Она побледнела от тревоги, когда к судну приближалась шлюпка с почтовыми мешками. Поглощенная письмами, Хелен не заметила, как покинула борт «Евфросины», и не почувствовала никакой грусти, когда судно подало голос и трижды проревело, точно корова, разлученная с теленком.
— Дети здоровы! — воскликнула Хелен. Мистер Пеппер, сидевший напротив нее с горой сумок и свертков на коленях, сказал:
— Приятно слышать.
Рэчел, для которой конец плавания оказался связан с полной переменой планов, была слишком озадачена приближающимся берегом, чтобы осознать, какие дети здоровы и о чем приятно слышать. Хелен продолжила чтение.
Маленькая шлюпка продвигалась вперед очень медленно, взлетая до смешного высоко на каждой волне, но наконец она все-таки подошла к полукругу белого песка. За ним простиралась вдаль зеленая долина, с довольно высокими холмами по обе стороны. Справа на склоне холма лепились белые домики с коричневыми крышами, напоминавшие морских птиц на гнездах, промежутки между ними были расчерчены черными вертикалями кипарисов. На заднем плане, заслоняя друг друга, вздымались краснобокие горы с голыми остроконечными вершинами. Поскольку час был еще ранний, весь вид дышал светом и воздушной легкостью; голубизна неба и зелень деревьев были сочны, но не знойны. Чем ближе становился берег, тем больше можно было различить на нем подробностей, — после четырех недель в море суша с ее бесчисленными мелочами, разнообразием цветов и форм захватила все внимание людей, и поэтому они молчали.
— Три сотни с лишним лет, — наконец задумчиво проговорил мистер Пеппер.
Поскольку никто не спросил: «Что?» — он лишь достал пузырек и проглотил пилюлю. Зачахший в зародыше рассказ должен был поведать о том, что триста лет назад там, где теперь стояла «Евфросина», бросили якорь пять елизаветинских барков.