И когда мне исполнится восемнадцать, я приеду в Нью-Йорк повидаться с тобой. Есть в Нью-Йорке какое-нибудь место, куда мы сможем пойти и где вокруг не будет толпы людей?
— Разумеется, — улыбнулась Марша. — Приезжай ко мне на квартиру. Если хочешь, уложу тебя на кушетке.
— Я не могу спать на кушетках, — ответил он резко. — Но я хочу с тобой поговорить.
— Да пожалуйста, — отозвалась Марша. — У меня на квартире.
Хорас от волнения засунул руки в карманы.
— Ладно, главное — увидеть тебя наедине. Я хочу поговорить с тобой так же, как мы говорили у меня.
— Сладенький мой! — воскликнула Марша со смехом. — Так ты просто хочешь меня поцеловать?
— Да, — чуть ли не выкрикнул Хорас. — Я тебя поцелую, если ты этого захочешь.
Лифтер таращился на них с упреком. Марша шагнула к решетчатой двери.
— Я пришлю тебе открытку, — сказала она.
Хорас смотрел на нее диким взглядом:
— Да, напиши мне открытку! Я приеду после первого января. Мне уже исполнится восемнадцать.
И когда она шагнула в кабинку, он загадочно, но и несколько вызывающе кашлянул, обратившись к потолку, а потом стремительно зашагал прочь.
Он на нее больше не смотрел. Она отчетливо ощущала это. Он старательно вглядывался в замок на заднике сцены, и на лице его было то же выражение, что и тогда в «Тафт-гриле». Ее захлестнула волна отчаяния: он ее явно не одобрял.
В душе моей трепет странный
И нежности лепет незваный,
Там, где жизнь богата…
Тут на нее накатило необоримое отвращение. Внезапно, со страшной силой, она почувствовала на себе сотни глаз, как не чувствовала со своего первого выхода на сцену. Что было тому причиной — презрение на бледном лице в первом ряду, брезгливо искривленный рот одной из девушек? Эти ее плечи, эти трясущиеся плечи — они на деле-то ее? Они настоящие? Да не для того они созданы, честное слово!
А потом, говорю тебе неприкрыто,
Позову я могильщиков с пляской святого Витта,
И в тот самый последний час…
Фагот с двумя виолончелями грохнули финальный аккорд.
Что было тому причиной — презрение на бледном лице в первом ряду, брезгливо искривленный рот одной из девушек? Эти ее плечи, эти трясущиеся плечи — они на деле-то ее? Они настоящие? Да не для того они созданы, честное слово!
А потом, говорю тебе неприкрыто,
Позову я могильщиков с пляской святого Витта,
И в тот самый последний час…
Фагот с двумя виолончелями грохнули финальный аккорд. Она замерла, застыла на миг, стоя на носочках, — все мускулы напряжены, юное лицо обращено к зрителям с выражением, которое впоследствии одна барышня описала как «такой странный, озадаченный взгляд», — а потом, не поклонившись, вихрем умчалась со сцены. Бросилась к себе в уборную, сбросила одно платье, накинула другое и поймала на улице такси.
Квартира ей досталась очень теплая, хотя и маленькая, на стенах висели ее сценические фотографии, на полках стояли собрания сочинений Киплинга и О’Генри, которые она когда-то купила у голубоглазого уличного торговца и с тех про время от времени открывала. А еще было здесь несколько подходящих друг к другу стульев, правда, все очень неудобные, и лампа под розовым абажуром, на котором были нарисованы черные грачи, и общая, довольно душная розовая атмосфера. Да, имелись тут и симпатичные вещи, но вещи эти непримиримо враждовали друг с другом, ибо собрал их здесь нетерпеливый, порывистый вкус, нахватав под горячую руку. Худшим проявлением всего этого была величественная картина в дубовой раме — городок Пассаик, вид с железной дороги Эри, — отчаянная, до смешного экстравагантная, до смешного обреченная попытка придать комнате жизнерадостный вид. Марша и сама знала, что ничего не вышло.
В эту-то самую комнату и вступил вундеркинд и неловко взял ее сразу за обе руки.
— На этот раз я последовал за тобой, — сказал он.
— А!
— Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.
Руки ее сами потянулись к нему. Она поцеловала его в губы страстным и безгрешным поцелуем:
— Вот!
— Я люблю тебя, — сказал он.
Она поцеловала его еще раз, а потом, коротко вздохнув, бросилась в кресло и осталась там, сотрясаясь от глупого смеха.
— Эх ты, вундеркинд! — воскликнула она.
— Ладно, если хочешь, называй меня так. Я уже как-то сказал, что старше тебя на десять тысяч лет, — так оно и есть.
Она снова рассмеялась:
— Я не люблю, когда меня не одобряют.
— Пусть теперь кто-нибудь попробует!
— Омар, почему ты решил на мне жениться? — спросила она.
Вундеркинд встал и засунул руки в карманы:
— Потому что я тебя люблю, Марша Медоу.
И тогда она перестала называть его Омаром.
— Милый мой, — сказала она, — а знаешь, я ведь тебя тоже вроде как люблю. Есть в тебе что-то такое — не могу сказать что, — но всякий раз, как ты оказываешься рядом, по моему сердцу будто бельевой валик прокатывается. Вот только, радость моя… — Она осеклась.
— Только — что?
— Только — целая куча разных вещей. Тебе всего восемнадцать лет, а мне почти двадцать.
— Да пустяки это! — оборвал ее он. — Давай скажем так: мне девятнадцатый год, а тебе девятнадцать. Выходит, мы почти ровесники, если не считать тех десяти тысяч лет, о которых я только что упомянул.
Марша рассмеялась:
— Есть и еще всякие «только». Твоя родня…
— Моя родня! — гневно воскликнул вундеркинд. — Моя родня пыталась сделать из меня чудовище. — Лицо его побагровело — такую он собирался выговорить крамолу. — Моя родня может пойти куда подальше и там попрыгать!
— Ничего себе! — опешив, воскликнула Марша.