— Моя родня может пойти куда подальше и там попрыгать!
— Ничего себе! — опешив, воскликнула Марша. — Прямо вот так? Да еще и на гвоздях, да?
— Вот именно, на гвоздях, — восторженно согласился он. — Или еще на чем угодно. Чем больше я думаю о том, как они превратили меня в высушенную мумию…
— А что тебя заставило так о себе думать? — негромко спросила Марша. — Я?
— Да. С тех пор как я встретил тебя, я завидовал каждому человеку, которого встречал на улице, потому что все эти люди раньше моего узнали, что такое любовь. Прежде я называл это «половыми позывами». Господи всемогущий!
— Есть и другие «только», — не унималась Марша.
— Какие еще?
— На что мы будем жить?
— Я буду зарабатывать.
— Ты же учишься.
— Велика важность, получу я степень магистра или нет!
— Хочешь быть магистром Марши, да?
— Да! Что? В смысле, нет!
Марша рассмеялась и, перебежав через комнату, уселась к нему на колени. Он судорожно обнял ее и запечатлел легчайший поцелуй где-то поблизости от ее шеи.
— Какой-то ты весь белый, — задумчиво произнесла Марша, — вот только звучит это немного нелогично.
— Да хватит тыкать мне в глаза здравым смыслом!
— Ничего не могу с этим поделать, — уперлась Марша.
— Ненавижу вот таких ходячих автоматов!
— Но мы…
— Заткнись!
Ушами Марша говорить не умела, пришлось заткнуться.
IV
Хорас и Марша поженились в начале февраля. Это произвело беспрецедентную сенсацию в научных кругах как Принстона, так и Йеля. Хорас Тарбокс, которого в четырнадцать лет превозносили в воскресных приложениях ко всем столичным газетам, отказался от карьеры, от шанса стать ведущим мировым специалистом по американской философии ради того, чтобы жениться на хористке, — они превратили Маршу в хористку. Впрочем, как и все современные истории, скандал вспыхнул и быстро выдохся.
Они сняли в Гарлеме квартирку. Порыскав две недели, причем за это время его представления о ценности научного образования претерпели необратимые изменения, Хорас устроился клерком в южноамериканскую фирму, занимавшуюся экспортом, — кто-то сказал ему, что экспорт очень перспективное дело. Было решено, что Марша еще несколько месяцев останется на сцене, пока муж ее не встанет на ноги. Жалованье ему для начала положили в сто двадцать пять долларов, и, хотя, разумеется, было обещано, что через каких-нибудь несколько месяцев оно удвоится, Марша наотрез отказалась пожертвовать ста пятьюдесятью долларами в неделю, которые тогда зарабатывала.
— Звать нас с тобой теперь, милый, «Голова и плечи», — сказала она нежно. — Так вот, плечам придется еще немножко потрястись, пока голова не устаканится.
— Мне это не по душе, — объявил он мрачно.
— Понимаю, — ответила она с нажимом, — однако на твое жалованье нам даже за квартиру не заплатить. Не думай, что я рвусь на публику, я вовсе не рвусь. Я хочу быть только твоей. Только это ведь и свихнуться недолго, если сидеть в одиночестве дома и считать подсолнухи на обоях, дожидаясь, когда ты придешь с работы. Как начнешь зарабатывать триста в месяц, я сразу брошу сцену.
Как бы ни страдало его самолюбие, Хорас вынужден был признать, что ее план куда разумнее.
Март сменился апрелем. Май сделал строгое и велеречивое внушение бунтовщикам — паркам и ручьям Манхэттена, и они были очень счастливы. Хорас, у которого вообще не имелось никаких привычек — так как никогда раньше не было времени их сформировать, — оказался податливейшим материалом, чтобы вылепить прекрасного мужа, а поскольку у Марши не было решительно никакого мнения об интересующих его предметах, никаких разногласий между ними не возникало.
Умственные их сферы практически не пересекались. Марша играла роль домашнего эконома, а Хорас продолжал существовать в своем прежнем мире абстрактных идей, регулярно выныривая из него, чтобы громогласно и очень приземленно выразить жене свое обожание и восторг. Она не переставала его изумлять оригинальностью и непредвзятостью мышления, деятельным трезвомыслием, неизменной жизнерадостностью.
А коллеги Марши по варьете, куда она к этому моменту переместила свои таланты, поражались той невероятной гордости, с которой она отзывалась об умственных способностях мужа. Они-то знали Хораса как очень худого, неразговорчивого, незрелого с виду юнца, который каждый вечер забирал ее домой после спектакля.
— Хорас, — сказала Марша однажды вечером, встретившись с ним, как обычно, в одиннадцать, — ты вот стоишь там в свете уличных фонарей и страшно похож на привидение. Ты что, похудел?
Он невнятно качнул головой:
— Не знаю. Мне сегодня прибавили жалованье до ста тридцати пяти, и…
— Слышать ничего не хочу, — строго заявила Марша. — Ты не спишь по ночам и этим себя убиваешь. Читаешь все эти толстые книги по экономии…
— Экономике, — поправил Хорас.
— В общем, читаешь их каждую ночь, когда я уже сплю. И еще ты опять начал сутулиться, как до свадьбы.
— Но, Марша, я должен…
— Ничего ты не должен, дорогой. Тут у нас пока вроде как я за старшего, и я не позволю, чтобы мой милый испортил себе глаза и здоровье. Тебе нужно хоть немножко двигаться.
— Я двигаюсь. Каждое утро я…
— Да знаю я! Только от этих твоих гантелей ни жарко ни холодно. Я имею в виду — двигаться как следует. Тебе нужно записаться в спортивный зал. Помнишь, ты мне когда-то рассказывал, что раньше был отличным гимнастом и тебя даже пригласили в университетскую команду, да только ты туда не пошел, потому что был слишком занят Гербертом Спенсером?
— Все, решили! Ты ради меня будешь крутить «солнце», а я ради тебя — повышать свой культурный уровень.
В конце концов Хорас согласился и на протяжении всего немилосердно жаркого лета проводил по три, а то и по четыре вечера в неделю, экспериментируя на трапеции в зале Скиппера. А в августе признался Марше, что это способствовало более продуктивной умственной работе в течение дня.
— Mens sana in corpore sano, [19]— добавил он.
— Да не верь ты в эту белиберду, — откликнулась Марша. — Я вот как-то попробовала одно из этих патентованных средств, и никакого эффекта. Ты давай продолжай заниматься гимнастикой.
Однажды вечером, в начале сентября, когда он исполнял сложную комбинацию на кольцах в почти пустом зале, к нему вдруг обратился задумчивый толстяк, который наблюдал за ним уже не первый день.
— Эй, парень, повтори-ка ту штуку, которую делал вчера.
Хорас улыбнулся ему, сидя на трапеции.