– Дэвид, я серьезно. Мы ведь не утонем?
– Эконом говорит, это флоридский прилив и ветер в девяносто миль, а когда ветер достигает семидесяти – это уже шторм. Крен корабля тридцать семь градусов. Ничего не случится, пока он не достигнет сорока. Но они думают, что ветер может стихнуть. В любом случае нам остается только ждать.
– Да уж. И что ты думаешь по этому поводу?
– Ничего. Мне стыдно признаться, но я пресыщен
хорошей погодой.Она мне надоела.
– Я тоже ничего не думаю. Игра стихий – это так красиво. Утонем – ну и пусть, я с детства отличалась буйным нравом.
– Да, иногда приходится многим рисковать, чтобы спасти в себе хоть что-то.
– И все-таки ни на этом корабле, ни в других достаточно людных местах что-то я не припомню личностей, чье исчезновение хоть что-то значило бы.
– Ты имеешь в виду гениев?
– Нет. Звенья в невидимой цепочке эволюции, которую сначала называли наукой, а потом цивилизацией – средства достижения результата.
– Средства? В смысле некие итоги, чтобы с их помощью понять прошлое?
– Скорее, чтобы представить будущее.
– Как твой отец?
– Наверное. Он сделал свое дело.
– Не он один.
– Только им это неведомо. А ведь важно это осознавать, по-моему.
– Значит, в школах должны учить, как разбираться в своих чувствах, чтобы до конца понимать человеческое существо?
– А я что говорю?
– Ерунда!
Через три дня салон вновь открыл свои двери. Бонни требовала, чтобы ей показали кино.
– А не рано ей? Там же сплошная эротика, – сказала Алабама.
– Совсем не рано, – ответила леди Сильвия. – Если бы у меня была дочь, я бы нарочно посылала ее на такие фильмы, чтобы она с малолетства училась чему-нибудь полезному для жизни. В конце концов, за все расплачиваются родители.
– Не знаю, что и думать.
– Я тоже, дорогая. Но сексуальная притягательность дорогого стоит.
– Бонни, чего бы тебе больше хотелось, сексуальной притягательности или прогулки по палубе на солнышке?
Бонни было два года, но родители поклонялись ей как жрице тайной мудрости, словно ей было двести лет. За долгие месяцы, когда ее отнимали постепенно от груди, малышка стала менее зависимой от родителей и теперь была равноправным членом семьи.
– Бонни
потомпогуляет, – тотчас ответила она.
В воздухе уже не чувствовалось ничего американского. Небо стало спокойным. Шторм принес с собой европейскую роскошную негу.
Топ-топ-топ-топ, топали они по резонирующей палубе. Алабама и Бонни остановились возле ограждения.
– Наверно, очень красиво смотреть ночью на проплывающий мимо корабль, – сказала Алабама.
– А Медведицу ты видишь? – спросила Бонни.
– Я вижу соединенные навсегда Время и Пространство. Я видела их в маленьком стеклянном куполе в планетарии, какими они были много лет назад.
– Они что ли изменились?
– Да нет, просто люди воспринимали их иначе. Звезды были другими, не совсем такими, какие они есть на самом деле.
Воздух был солоноватым, он был прекрасен, там, за бортом.
«Он прекрасен, потому что его много, – подумала Алабама. – Нет ничего прекраснее простора».
Падающая звезда, как стрела из эктоплазмы несется, согласно небулярной космогонической теории, вниз, будто игривая колибри. От Венеры к Марсу и к Нептуну она прокладывает путь забрезжившему пониманию всего сущего, освещая далекие горизонты над бледными полями сражений реальности.
– Красиво, – сказала Бонни.
– Как в том куполе. Так будет и при твоих внуках, и при их внуках.
– Дети детей в куполе, – глубокомысленно заметила Бонни.
– Да нет, дорогая, звезды в куполе! Возможно, и купол будет тем же – живет вечно, похоже, только то, что вне нас.
Топ-топ! Топ-топ! Топали они по палубе. Ночной воздух был очень вкусным.
– Детка, пора спать.
– Но ведь когда я проснусь, не будет звезд.
– Будет другое.
Дэвид и Алабама отправились на нос корабля. В лунном свете их лица как будто фосфоресцировали. Усевшись на свернутый канат, они оглянулись на ажурный силуэт труб.
– Ты неправильно нарисовал корабль; трубы похожи на дам, которые исполняют в высшей степени учтивый менуэт, – заметила Алабама.
– Наверно. В лунном свете все выглядит иначе. Мне не нравится.
– Почему?
– Темнота уже не темнота.
– Но это же так грешно, любить темноту!
Алабама поднялась и, вскинув голову, встала на цыпочки.
– Дэвид, если ты любишь меня, я смогу полететь!
– Тогда лети!
– Не получается, но ты все равно люби меня.
– Бедное бескрылое дитя!
– Тебе очень трудно меня любить?
– А ты думаешь легко, моя иллюзорная собственность?
– Мне очень хотелось получить что-то взамен – за мою душу.
– Поищи на луне – найдешь нужный адрес недалеко от Бруклина и Квинс.
– Дэвид! Я люблю тебя, даже когда ты неотразимо красив.
– Такое случается нечасто.
– Нет, часто и совершенно бескорыстно.
Алабама лежала в его объятиях, ощущая, насколько он старше нее. Она не шевелилась. Где-то в глубине корабля пел колыбельную песню мотор.
– Давно у нас не было такого переезда.
– Да уж. А давай устраивать нечто подобное каждую ночь.
– Я сочинила для тебя стихотворение.
– Прочти.
– Вот:
Почему такая я сякая?
Почему нет счастья мне?
Настоящая все ж я какая?
Почему не могу быть, как все?
Дэвид рассмеялся.
– Мне надо ответить?
– Нет.
– Мы достигли такого возраста, когда даже наши самые тайные чувства должны пройти испытание разумом.
– Очень утомительно.
– Бернард Шоу говорит, что все люди после сорока сволочи.
– А если мы к тому времени не обретем столь вожделенного статуса?
– Значит, остановимся в развитии.
– Не будем портить этот вечер.
– Пойдем отсюда?
– Ой нет, останемся – может быть, волшебство вернется.
– Вернется. Когда-нибудь.
По пути в салон они увидели леди Сильвию, которая жадно целовалась с некоей тенью за спасательной шлюпкой.
– Это ее муж? Наверно, правда насчет того, что они все еще влюблены друг в друга.
– Это матрос. Иногда мне хочется побывать в марсельском танцзале, – рассеянно проговорила Алабама.
– Зачем?
– Не знаю. Ну, хочется же иногда ромштекса.
– Я бы взбесился.
– Ты бы целовал леди Сильвию за спасательной шлюпкой.
– Никогда.
В салоне оркестр заиграл цветочный дуэт из «Мадам Баттерфляй».
Мой Дэвид любит розу,
Другому дай мимозу, —
промурлыкала Алабама.
– Вы певица? – спросил англичанин.
– Нет.
– Но вы поете.
– Потому что была рада узнать, что я, оказывается, самодостаточная личность.