На своем желтом «ситроене» Рене подкатывал по ступенькам отеля «Континенталь». Летчики все без исключения считали себя роялистами. В свободное от полетов время одни рисовали, другие пытались писать, и все были в восторге от гарнизонной жизни. За ночные полеты они получали дополнительную плату. Красно-зеленые огни самолетов Жака и Полетта довольно часто расцвечивали в праздничные цвета небо над морем. Жак терпеть не мог, когда Дэвид платил за его выпивку, а Полетт был не против: у него и его мадам был ребенок, которого они оставили в Алжире с родителями Полетта.
На Ривьере всё соблазн. Ослепительный блеск трепещущей синевы и белейших дворцов на ярком солнце делался еще более ослепительным. Это было до того, как Могущественные властелины «Голубого экспресса», Важные шишки с задворок Биаррица и Главные мэтры среди художников по интерьеру стали использовать здешние синие горизонты как обрамление для своих художественных поисков.
Собравшаяся здесь небольшая компания растрачивала свое время на то, чтобы быть счастливыми, и свое счастье на то, чтобы быть рядом с горячими пальмами и виноградниками, жадно цепляющимися за глинистую почву.
Длинными вечерами Алабама читала Генри Джеймса. Еще она читала Роберта Хью Бенсона, Эдит Вартон и Диккенса, а Дэвид работал. Вечера на Ривьере длинные, тихие, они полны предчувствия ночи, еще прежде чем опустятся сумерки. Летом на судах ярко освещена корма, и с моря доносится ритмичное пыхтение моторов.
«Чем бы мне заняться?» – тревожно размышляла Алабама. Она попыталась перешить платье, но из этого ничего не вышло.
Тогда она пристала к няне.
– Мне кажется, в еде Бонни слишком много крахмала, – не терпящим возражений тоном заявила она.
– Не думаю, мадам, – коротко отозвалась няня. – Ни один ребенок, который был на моем попечении за двадцать лет работы, не получал слишком много крахмала.
Няня пожаловалась Дэвиду.
– Алабама, ты можешь хотя бы не вмешиваться? – спросил Дэвид. – Для теперешней моей работы необходим абсолютный покой.
Когда Алабама была ребенком и дни так же лениво тянулись в праздном ничегонеделании, она не думала о том, что жизнь представляет собой некое монотонное кино, в котором ничего не случается, ей казалось, что такой распорядок завел Судья, желая лишить дочь положенной ей по праву радости. Теперь она начала винить Дэвида, тоже обрекшего ее на скуку.
– Почему бы тебе не устроить вечеринку? – предложил Дэвид.
– А кого мы пригласим?
– Не знаю… хозяйку и эльзаску.
– Они противные…
– Совсем нет, если посмотреть на них глазами Матисса.
Нет, эти женщины были слишком буржуазны, их приглашать явно не стоило. Компания встретилась в Рыцарском парке, пили «Чинзано». Стараясь воспроизвести мелодию из оперетты «Только не в губы»
[55], мадам Полетт ритмично била по клавишам крошечного рояля из тикового дерева. Французы многословно и непонятно рассказывали Дэвиду и Алабаме о картинах Фернана Леже и романах Рене Кревеля
[56]. Беседуя, они наклонялись всем туловищем вперед, будто ощущали себя не вполне на своем месте, и от этого были зажатыми и скованными, – все, кроме Жака. Тот нарочито драматизировал свою неразделенную любовь к жене Дэвида.
– Вам не страшно выполнять фигуры высшего пилотажа? – спросила Алабама.
– В небе мне страшно. Вот почему мне это нравится, – вызывающе ответил он.
Кухонные сестры, бывало, исчезали в будни, но в особых случаях они разом возникали, словно июльский фейерверк. В паутине из сельдерея грозно краснели лобстеры, а салат был свежим, словно едва проросшая весенняя травка на поле из майонеза.
В паутине из сельдерея грозно краснели лобстеры, а салат был свежим, словно едва проросшая весенняя травка на поле из майонеза. Стол был весь в венках из декоративной спаржи, и в подвале имелся даже лед, стоявший на цементном полу.
Мадам Полетт и Алабама, других женщин не было. Полетт держался наособицу и не сводил глаз с жены. Казалось, он считал обед с американцами не менее рискованным, чем «бал четырех искусств»
[57].
– Ah, oui, – улыбалась мадам, – mais oui, certainement oui, et puis o-u-i
[58].
Это звучало как подхваченный хором рефрен в песенке Мистингетт
[59].
– А в Монтенегро – вам ведь, конечно же, известно, где Монтенегро? – вмешался корсиканец. – Там
всемужчины носят корсеты.
Кто-то ткнул Белландо в бок, проверяя наличие корсета.
Жак не сводил мрачного взгляда с Алабамы.
– Во французском флоте, – произнес он с пафосом, – капитан с радостью, с гордостью пойдет на дно вместе с кораблем. Я – офицер французского военно-морского флота.
Все заговорили по-французски, и ничего не понимавшая Алабама совсем не к месту предложила:
– Пожалуйста, попробуйте «одеяние дожа», – сказала она, погружая ложку в смородиновое желе, – или возьмите хотя бы немного «Рембрандта».
Они сидели на продуваемом с моря балконе, разговор шел об Америке, Индокитае и Франции, одновременно все прислушивались к визгам и стонам ночных птиц, доносившимся из темноты. Невеселая луна потускнела от летнего соленого воздуха и черных теней, льнущих друг к другу. На балкон влезла кошка. Вечер был очень душный.
– Там пещеры неандертальцев, – сказал Дэвид, показывая на лиловые углубления в горах.
– Нет, – возразил Жак. – Неандертальцев нашли в Гренобле.
Рене и Бобби отправились за нашатырем, чтобы отогнать комаров; Белландо пошел спать; Полетт с супругой отбыл домой, верный своим французским привычкам. Лед в подвале понемногу таял. Стали жарить яичницу на черных чугунных сковородках. Когда занялся бронзовый рассвет, Алабама, Дэвид и Жак отправились в Адау; по елям прыгали кремовые солнечные зайчики, в воздухе реяли свежие ароматы закрывающихся ночных цветов.
Жак сидел за рулем их «рено». Автомобиль он вел точно так же, как самолет, на большой скорости, со скрежетом и протестующим визгом, разгоняющим звуки наступающего утра, словно стаю перелетных птиц.
– Будь этот автомобиль мой, я бы прокатился на нем по морю, – произнес Жак.
Они мчались, оставляя позади сумеречный Прованс, к побережью, неслись по скучно тянувшейся дороге, прошивавшей холмы, словно смятые несвежие простыни.
На ремонт автомобиля уйдет по меньшей мере франков пятьсот, думал Дэвид, оставляя Жака и Алабаму в павильоне, так как они собирались поплавать.
Сам Дэвид отправился домой, чтобы поработать, пока не ушел свет, – он упорно считал, что не может писать ничего, кроме полдневных пейзажей Средиземноморья. А поработав, двинулся по берегу туда, где была Алабама, ему хотелось немного поплавать перед ланчем. Алабама и Жак сидели на песке, словно парочка, да, – парочка… не важно кого, мысленно проговорил он с обидой. Влажные и гладкие, они были похожи на вылизавших себя кошек. От быстрой ходьбы Дэвид был весь в поту. Солнце жгло мокрую шею, словно воротник из крапивы.
– Поплаваем еще? – спросил Дэвид, просто чтобы что-то сказать.
– Ах, Дэвид… сегодня утром ужасно холодно. Наверно, будет ветер, – ответила Алабама таким тоном, словно говорила с явившимся некстати ребенком.