– Мы любим их.
У нее было ощущение, что она молчит уже несколько часов, и все от нее тоже чего-то ждут.
– Нет, – возразил Дэвид. – Мы не очень-то знакомы с музыкой.
– Джимми, – перехватила Дикки инициативу, – должен был стать знаменитым композитором, однако ему приходилось пить через каждые шестнадцать тактов контрапункта, чтобы оградить себя от провала, и его мочевой пузырь не выдержал.
– Я не смог, подобно другим, принести себя в жертву успеху, – недовольно проговорил Гастингс, предполагавший, что Дэвид так или иначе продал себя.
– Естественно. Все вас и так знают – как человека без мочевого пузыря.
Алабама почувствовала себя чужой в этой компании – за неимением особых талантов и достоинств. Сравнивая себя с элегантной мисс Экстон, она возненавидела тайную основательность, дикарскую самодостаточность своего тела – ее руки были длинны, как Сибирская железная дорога на карте. Рядом с невесомым нарядом мисс Дуглас ее платье от Пату казалось слишком широким и плотным. Из-за этой мисс Дуглас Алабаме казалось, что ее шея блестит, будто смазанная кольдкремом. Сунув пальцы в соленые орешки, Алабама угрюмо сказала бармену:
– Наверно, люди вашей профессии упиваются до смерти.
– Нет, мадам. Правда, раньше мне нравился коктейль из апельсинового ликера, коньяка и лимонного сока, но это было до того, как я стал знаменитым.
Гости высыпали в парижскую ночь, как игральные кости из цилиндра. В розовом свете уличных фонарей небо, пробивавшееся резными фестонами сквозь деревья, казалось бронзовым: эта магия цвета и света, из-за нее тоже сердца американцев начинают биться быстрее при упоминании Франции; для них парижские фонари все равно что цирковые огни для малышей.
Такси ехало вдоль бульвара рядом с Сеной. Кренясь то в одну, то в другую сторону, они миновали ажурный и массивный Нотр-Дам, перекрывающие реку мосты, пахучие, высушенные солнцем парки, норманнские башни Министерства иностранных дел, скользя то вперед, то назад, как ролик с кинохроникой.
Иль-Сен-Луи скрыта за множеством старых дворов. Подъездные дорожки вымощены черно-белыми ромбами коварных бубновых королей, и окна рассечены решетками. Выходцы из Ост-Индии и Джорджии служат в здешних апартаментах, выходящих на реку.
К Дикки они приехали едва ли не за полночь.
– Поскольку ваш муж художник, – сказала она, открывая дверь, – то мне захотелось, чтобы он встретился с Габриэль Гиббс. Сейчас. Вы ведь слышали о ней?
– Габриэль Гиббс, – повторила Алабама. – Конечно, слышала.
– У нее не все дома, – как ни в чем не бывало продолжала Дикки, – но она очень красивая. Особенно если с ней не разговаривать.
– У нее потрясающее тело, – вставил свое слово Гастингс, – как белый мрамор.
Внутри никого не оказалось; на столе остывал омлет; нарядная накидка кораллового цвета украшала кресло.
– Qu'est-ce que tu fais ici?
[70]– слабым голосом проговорила мисс Гиббс из ванной, когда Алабама и Дикки появились на пороге святилища.
– Я не говорю по-французски, – ответила Алабама.
Длинные светлые пряди закрывали лицо девушки, серебристый комок, весь в блестящих пупырышках, плавал на дне толчка. У нее было такое безмятежное лицо, словно у только что законченного мастером манекена.
– Quelle dommage
[71], – лаконично отозвалась Габриэль Гиббс. Двадцать бриллиантовых браслетов звякнули, ударившись о толчок.
– Неужели? – с философским спокойствием произнесла Дикки. – Габриэль не говорит по-английски, когда она пьяна.
– Габриэль не говорит по-английски, когда она пьяна. Алкоголь делает ее снобкой.
Оценивающий взгляд Алабамы скользнул по девице; казалось, все ее тело состоит из тщательно выбранных в магазине безупречных частей.
– Боже, – обращаясь к самой себе, угрюмо проговорила пьяная девушка, – était né en quatre cent Anno Domini. C'était vraiment trés dommage
[72].
С небрежной ловкостью рабочего сцены она мигом «собрала» себя в руки и поглядела на Алабаму непроницаемым взглядом, непостижимым, словно изображение на заднем плане аллегорической картины.
– Мне надо протрезветь.
Лицо ее вдруг оживилось и выразило удивление.
– Обязательно, – отозвалась Дикки. – В комнате мужчина, с которым вы не знакомы, но который пожелал встретиться с вами.
«Почему бы не в туалете? – подумала Алабама. – После войны туалет стал для женщины чем-то вроде клуба у мужчин». Надо будет сказать это за столом, решила она.
– Если вы уйдете, я приму ванну, – с королевской важностью произнесла мисс Гиббс.
Дикки прямо-таки вытолкнула Алабаму в комнату, будто горничная, которой велено вынести мусор.
– Мы считаем, – словно что-то подытожив, заявил Гастингс, – что нет смысла пересматривать человеческие отношения.
И с осуждающим видом повернулся к Алабаме.
– Ну и кто эти гипотетические «мы»?
У Алабамы не было ответа. Она как раз прикидывала, не пора ли сострить насчет туалета, но тут в дверях появилась мисс Гиббс.
– Ангелы! – воскликнула она, обводя взглядом комнату.
Вся изящная и округлая, как фарфоровая статуэтка, она опустилась на стул и извинилась; поиграла в никчемность, тонко пародируя собственную показушность, словно каждое ее движение было частью некоего комического танца, который она сочиняла на ходу и собиралась потом довести до совершенства. Безусловно, она была танцовщицей – одежда никогда особо не обременяет их точеных тел. Мисс можно было вмиг раздеть – достаточно было бы потянуть за одну тесемочку.
– Мисс Гиббс! – торопливо позвал ее Дэвид. – Вы помните человека, который написал вам кучу записок в двадцатом году?
Взгляд под затрепетавшими ресницами бесцельно бродил по комнате.
– Значит, – сказала она, – это вы хотели со мной встретиться? Но, как я слышала, вы влюблены в свою жену.
Дэвид рассмеялся.
– Клевета. Я не в вашем вкусе?
Мисс Гиббс спряталась за благовониями от Арден
[73]и серебристыми руладами пьяного хихиканья – это орудие всех женщин на свете.
– Сегодня это звучит немного по-людоедски.
Она изменила тон на нарочито серьезный. Габриэль Гиббс была живой и подвижной, как неугомонный розовый шифон на ветру.
– Я танцую в одиннадцать, и мы должны пообедать, если, конечно, у вас было такое намерение. Париж! – вздохнула она. – Начиная с прошлой недели, я в половине пятого непременно оказываюсь в такси.
Сотня серебряных ножей и вилок просигналили с длинного стола о наличии примерно стольких же миллионов долларов в этом тесном кубистическом пространстве. Гротескно выглядели все эти по-модному взъерошенные волосы и женские неестественно алые рты, открывающиеся и хватающие свет от свечей; казалось, тут сидели не люди, а куклы чревовещателей, казалось, что это пир какого-нибудь слабоумного средневекового монарха, а не обычный обед. Американские голоса словно хлестали себя, доводя до неистовства, вворачивая фразы на чужом языке.
Дэвид навис над Габриэль.
– Знаете…
Алабама слышала, как девушка сказала: «Пожалуй, в супе не хватает одеколона».