– Значит, урока в понедельник не будет?
Алабама столько времени отдавала студии, что жизнь стала казаться ей немыслимой без танцев.
– Будет – с мадемуазель.
Неожиданно по щекам Алабамы побежали горячие слезы, сквозь которые она смотрела, как усталая фигура учительницы танцев исчезает в облачке пыли. Ей бы надо было радоваться передышке; она думала, что обрадуется.
– Не надо плакать, – девушка попыталась утешить ее. – Мадам должна поехать в Руайя из-за сердца. – И она ласково улыбнулась. – Стелла сыграет вам на уроке, – заговорщицки произнесла она.
Весь жаркий август они продолжали работать. Листья высыхали и падали в пруд Сан-Сулписа; Елисейские поля закипали в автомобильных выхлопах. Париж опустел; так все говорили. Фонтаны в Тюильри творили вокруг себя горячий и почти непроницаемый туман; мидинетки, эти юные белошвейки, ходили с голыми руками. Дважды в день Алабама занималась в студии. Бонни была в Бретани у друзей няни. Дэвид пил с толпой народа в баре «Ритц», отмечая пустоту в городе.
– Почему ты никуда не ходишь со мной? – спрашивал он.
– Потому что не смогу потом работать.
– Ты все еще веришь, что у тебя получится?
– Наверно, нет; но есть только один способ узнать наверняка.
– Мы больше не живем дома.
– Потому что тебя никогда нет – мне же надо как-то коротать время.
– Опять дамское нытье – у меня работа.
– Я все сделаю для тебя.
– Пойдешь со мной сегодня?
Они отправились в Ле Бурже и арендовали самолет. Дэвид выпил так много бренди перед полетом, что, едва они оказались над портом Сан-Дени, он попытался уговорить пилота лететь в Марсель. Потом, уже в Париже, он потребовал, чтобы Алабама пошла с ним в кафе «Lilas»
[84].
– Найдем там знакомых и пообедаем.
– Дэвид, я не могу, правда. Мне делается плохо, когда я пью. Опять, как в последний раз, придется глотать морфин.
– Куда ты?
– В студию.
– Значит, ты не останешься со мной? Тогда какой толк в том, чтобы иметь жену? Если с женщиной только спишь, то для этого есть много доступных…
– Какой толк иметь мужа? Неожиданно понимаешь, что есть и другие, а ты при нем.
Такси с шумом въехало на улицу Камбон. Несчастная Алабама поднялась по лестнице. Арьена ждала ее.
– Почему такое грустное лицо? – спросила она.
– Жизнь – грустная штука, правда, Алабама? – вступила в разговор Стелла.
Когда с разогревающими упражнениями у станка было покончено, Алабама и Арьена перешли на середину зала.
– Bien, Стелла.
Кокетливо-грустная мазурка Шопена слишком резко звучала в сухом воздухе. Алабама смотрела, как Арьена пытается подражать творческим методам мадам. И такой она казалась приземистой, жалкой. А ведь она была премьершей в парижской «Опера», и почти самой знаменитой. Алабама беззвучно заплакала.
– Как трудно быть профессионалом, – прошептала она.
– Что ж, – сердито фыркнула Арьена, – здесь не пансион для jeunes filles
[85]! Может быть, сделаете по-своему, если вам не нравится, как делаю я?
Она стояла, уперев руки в бока, властная и банальная, уверенная, что умозрительных знаний Алабамы достаточно для выполнения нужных па. Кому-то надо было разрядить атмосферу, иначе все могло случиться. Арьена начала, так пусть она и выкручивается.
– Мы работаем для вас, если вам это неизвестно, – вызывающе заявила Арьена.
– У меня болит нога, – раздраженно отозвалась Алабама. – Слез ноготь.
– Надо вырастить ноготь покрепче. Вы готовы? Два, Стелла!
Оставляя позади мили и мили
pas de bourrée[86], ее пальчики тыкались в пол, словно клювы голодных кур, но после десяти тысяч миль двигаешься так, что груди перестают трястись. От Арьены пахло мокрой шерстью. Еще раз и еще раз. Поворот и снова поворот; голова работала быстрее ног, и она теряла равновесие. Тогда она придумала уловку: надо направить разум против движения тела, тогда сохранишь чувство собственного достоинства и меньше заметны усилия, а это и есть стиль.
– Вы bte
[87], вы невозможная! – визжала Арьена. – Надо понять, прежде чем делать.
Алабама наконец-то научилась тому, что значит «держать» верхнюю часть тела, так, словно твой торс поставлен на колеса. Ее
pas de borréeстали похожи на полет птицы. Она едва удерживалась, чтобы не затаить дыхание, когда повторяла заученные па.
Отвечая на вопросы Дэвида об уроках танцев, Алабама позволяла себе высокомерный тон. Она чувствовала, что он не поймет, даже если она попытается объяснить ему, что такое
pas de bourrée.Но однажды она все-таки попыталась. Она то и дело повторяла: «Ты понимаешь, что я имею в виду?» и «Как ты не понимаешь?» – поэтому Дэвиду в конце концов стало скучно, и он назвал ее мистиком.
– Нет ничего такого, чего нельзя было бы объяснить, – рассерженно заявил он.
– Потому что ты слишком разумный. А мне и так все понятно.
Дэвид вдруг спросил себя, а сама Алабама поняла ли хоть одну его картину? И, вообще, не является ли искусство выражением того, что невозможно выразить? И разве то, что невозможно выразить, не одинаково, хотя и предполагает варианты – как «X» в физике? Этим «X» можно обозначать все, что угодно, но при этом он остается «X».
Мадам вернулась, когда в Париже наступила сентябрьская сухость.
– Вы очень продвинулись, – сказала она, – однако вам следует избавиться от американской вульгарности. И вы наверняка слишком много спите. Четырех часов хватит.
– Вам лучше?
– Меня поместили в какую-то кабину, – засмеялась мадам, – где я могла лишь стоять, и при этом кто-нибудь держал меня за руку. Отдых не простое дело для усталого человека. А артисту он противопоказан.
– Этим летом в Париже было, как в этой вашей кабине, – довольно грубо заметила Алабама.
– Бедняжка, вы все еще не отказались от мысли танцевать «Кошку», «La Chatte»?
Алабама засмеялась.
– Разве не вы будете решать, можно мне уже купить балетную пачку или нет?
Мадам пожала плечами.
– Почему бы не теперь?
– Сначала я хочу стать хорошей балериной.
– Для этого надо работать.
– Я работаю по четыре часа в день.
– Многовато.
– А как иначе я стану балериной?
– Не представляю, как это стать кем-то, – заявила русская.
– Я поставлю свечки Святому Иосифу.
– Наверно, это поможет. Но лучше поставить свечку русскому святому.
В последние жаркие дни Дэвид и Алабама отправлялись на Левый берег. Их квартира, обитая желтой парчой, смотрела на купол собора Сен-Сульпис, в тени которого прятались старухи, а колокола непрерывно оповещали о похоронах. Кормившиеся на площади голуби бесчинствовали на выступе у них за окном. Сев у окна, Алабама подставляла лицо вечернему ветерку и размышляла.