Она подумала, что мадам жестокая женщина. И еще она подумала, что мадам мерзкая и подлая.
– Отдыхать нельзя, – сказала мадам. – Продолжайте.
Алабаму терзала боль в ногах. Русская отошла от нее, повелев повторять жуткие упражнения. Когда она вернулась, то, не обращая внимания на Алабаму, опрыскала себя из пульверизатора перед зеркалом.
– Устали? – равнодушно спросила она, не поворачиваясь.
– Да, – ответила Алабама.
– Все равно не останавливайтесь.
Спустя какое-то время русская подошла к станку.
– Когда я была маленькой и жила в России, – невозмутимо произнесла она, – то каждый вечер делала это упражнение по четыреста раз.
Ярость охватила Алабаму, словно топливо забулькало в полупрозрачной канистре. Она надеялась, что высокомерная дама почувствовала, как она ненавидит ее.
– Я сделаю это четыреста раз.
– К счастью, американки хорошо подготовлены физически. У них больше природного таланта, чем у русских, – заметила мадам. – Однако они испорчены легкой жизнью, деньгами и избытком мужей. На сегодня достаточно. У вас есть одеколон?
Алабама обтерлась ароматной жидкостью из пульверизатора мадам. Потом она оделась под смущенными и удивленными взглядами и между обнаженными телами собравшихся учениц, которые шумно перебрасывались фразами на русском языке. Мадам предложила Алабаме задержаться и побыть на уроке.
На сломанном железном стуле сидел, делая наброски, мужчина. Два массивных бородатых персонажа, очевидно, из театра, сначала заинтересовались одной девочкой, потом стали смотреть на другую; сокрушал воздух, ударяя себя по лодыжке, мальчик – в черном трико и с повязкой на голове, у него было лицо мифического пирата.
Завораживающее балетное действо набирало силы. Понемногу этот балет все смелее раскрывал себя в соблазнительной дерзости
jetés[80]назад, в беззаботных
pas de chats[81], во множестве энергичных пируэтов, выпускавших свою ярость в прыжках и растяжках русского
stchay[82]и успокоился в скольжении убаюкивающих
chasses[83]. Все молчали. В студии еще как будто царил циклон.
– Вам понравилось? – с вызовом спросила мадам.
Алабама почувствовала, как ее лицо заливает горячая краска смятения. Она устала от урока. Болело и дрожало все тело. Ей открылся целый мир – при первом же взгляде на танец как на искусство. «Профанация!» – хотелось ей крикнуть будто ожившему прошлому, когда она, почувствовав сразу отчаянный стыд, вспомнила «Танец часов», который танцевала десять лет назад. А еще ей вдруг вспомнился восторг, который она испытывала в детстве, спрыгивая с кромки тротуара и в этот момент, зависнув на миг в воздухе, ударяла пяткой о пятку. Теперешнее ее состояние было близко к тогдашнему, забытому, и она не могла устоять на месте.
– Мне
понравилось.Что это было?
Женщина отвернулась.
– Мой балет о дилетантке, которой хочется работать в цирке.
Алабама поникла: с чего это ей почудилось, что в туманных янтарных глазах мадам мелькнула доброта? Ведь они откровенно смеялись над ней.
– Будем работать завтра в три часа.
Вечер за вечером Алабама растирала ноги кремом Элизабет Арден. Над коленом, где была порвана мышца, синели пятна. В горле она ощущала такую сухость, что поначалу решила, будто простудилась, даже померила температуру, но она оказалась нормальной, Алабама даже расстроилась. Надев купальный костюм, она попыталась поупражняться, приспособив под станок спинку софы в стиле Людовика Четырнадцатого.
Упрямства ей было не занимать, и она хваталась за вызолоченные цветы на спинке, перемогая боль. Заснула она, просунув ноги между прутьями железной кровати, и несколько недель потом проспала со склеенными пальцами, добиваясь выворотности стоп. Уроки были пыткой.
Прошел почти месяц, прежде чем Алабама наконец-то могла стоять прямо в балетной позиции, держать равновесие, не сгибать спину; как скаковая лошадь в узде, научилась разворачивать плечи, так, чтобы их линия была вровень с линией бедер. Время двигалось прыжками, словно стрелки на школьных часах. Дэвид радовался ее увлечению. Это освобождало его от вечеринок, так как Алабама, у которой болели все мышцы, свободное время предпочитала проводить дома. Теперь, когда у нее появилось занятие и она перестала претендовать на его время, Дэвид мог больше работать.
Вечером Алабама, будучи не в силах пошевелиться от усталости, устраивалась у окна, поглощенная желанием добиться успеха. Ей казалось, что, достигнув цели, она справится с дьяволами, которые пока еще верховодили ею, – то есть, проявив себя, она успокоится, ведь состояние покоя, как она думала, зависело от ее внутренней уверенности в себе, и, благодаря танцу, который должен был стать каналом, по которому будут прибывать чувства, она сможет управлять ими, по своей воле любить, жалеть или радоваться. Алабама была безжалостна к себе, а тем временем лето шло своим чередом.
Жаркое июльское солнце проникало в студию, где мадам регулярно распыляла дезинфицирующие средства. Крахмал на кисейных юбках липнул к рукам, глаза заливал пот, и Алабама переставала что-либо видеть. С пола поднималась удушающая пыль, от духоты темнело в глазах. Ей казалось унизительным то, что мадам трогала лодыжки ученицы, когда они были мокрыми от жары. Человеческое тело на редкость строптиво. Алабаму приводила в ярость собственная неспособность совладать с ним. Учиться управлять своим телом – все равно что вести тяжелую борьбу с самой собой. Тогда, сказав себе: «Мое тело это я», – она стала нещадно себя изматывать, вот так это было. Некоторые танцовщицы работали, накрутив на шею банное полотенце. Было до того жарко под едва не плавившейся крышей, что надо было чем-то постоянно вытирать пот. Иногда зеркало словно заливали красные волны, если урок Алабамы был назначен на часы, когда солнце посылало на стеклянную крышу прямые лучи. Алабаму изводили бесконечные батманы без музыки. Она переставала понимать, зачем вообще ходит на эти уроки: Дэвид звал ее поплавать. И она почему-то злилась на мадам за то, что не отправилась вместе с мужем в прохладу. Злилась, хотя и не верила, что можно вновь пережить счастливое беззаботное начало их совместной жизни – или хотя бы обрести его подобие, если такое вообще возможно после всех тех экспериментов, которые истощили их с Дэвидом чувства. И все же самое большое счастье, когда Алабама думала о радостях жизни, она находила в воспоминаниях о тех – давних – днях.
– Вы слышите? – спросила мадам. – Это для вас, – сказала она, протанцевав простенькое адажио.
– У меня не получится, – возразила Алабама. Она начала небрежно, следуя показанному рисунку, и вдруг остановилась. – Ах, как это прекрасно! – восторженно воскликнула она.
Балерина даже не обернулась.
– В танце много прекрасного, – небрежно отозвалась она, – но вам мало что подвластно – пока.
После урока Алабама сложила мокрые вещи и сунула их в чемоданчик. И тут Арьена решила выжать пропитанное потом трико на пол. Алабама держала его за один конец, а Арьена все крутила и крутила. Много надо пролить пота, чтобы научиться танцевать.
– Я собираюсь уехать на месяц, – в субботу объявила мадам. – Будете работать с мадемуазель Жаннере. Надеюсь, к моему возвращению вы уже сможете работать под музыку.
– Значит, урока в понедельник не будет?
Алабама столько времени отдавала студии, что жизнь стала казаться ей немыслимой без танцев.