Тьююю - выводит она, проходя мимо меня... прямо сумасшедшая какая-то! Но ведь это же отчаянное
озорство! Почему они такие отчаянные, можешь ты мне объяснить?
Иоахим искал слов для ответа.
- Господи! - ответил он наконец, - но ведь они же совершенно свободны! Я хочу сказать, все они молоды, время не имеет для них никакого
значения, и потом они же могут умереть. Зачем же им тогда напускать на себя серьезность? Я иногда думаю: болезнь и смерть - это дело
несерьезное, своего рода тунеядство, серьезна, собственно говоря, только жизнь там внизу. Я думаю, ты поймешь это со временем, когда
побудешь здесь подольше.
- Наверно, - ответил Ганс Касторп. - Я даже убежден. Вы все тут наверху очень заинтересовали меня, а когда чем-нибудь интересуешься, то
приходит и понимание... Но что это со мной... сигара кажется мне невкусной! - И он посмотрел на свою сигару. - Я все время удивляюсь,
почему мне не по себе, а, оказывается, дело в "Марии", она какая-то неприятная. Точно папье-маше во рту, и такое ощущение, будто совсем
испорчен желудок. Непостижимо! Правда, я ел за завтраком больше, чем обычно, но это же не может быть причиной... Когда переешь, сигара
кажется особенно вкусной. Как ты думаешь, может это быть оттого, что я плохо спал? И расклеился? Фу, остается только выбросить ее! - заявил
он, снова взяв в рот сигару. - Что ни затяжка - то огорчение, нет смысла насиловать себя. - И, поколебавшись еще мгновение, он швырнул
сигару с откоса, в сырую хвою. - А знаешь, с чем, я убежден, это связано? - спросил он... - Я глубоко убежден, что это как-то связано с
проклятым жаром лица, Он опять меня мучит с тех пор, как я встал. Черт его знает почему - все время такое ощущение, будто я горю от
стыда... У тебя тоже так было, когда ты приехал?
- Да, - ответил Иоахим. - И я вначале чувствовал себя как-то странно. Да ты не беспокойся! Я же сказал тебе, что тут у нас не так легко
привыкают. Но и у тебя все это придет в порядок. Вон, посмотри, как удачно поставлена та скамеечка. Давай посидим, а потом двинемся домой.
Мне пора лежать на воздухе.
Дорога стала ровной. Она шла в сторону Давоса, примерно на трети высоты горного склона, среди тощих, искривленных ветрами сосен, и с нее
был виден поселок, белевший в более ярком свете. Простая деревянная скамья, на которую они опустились, опиралась спинкой о крутую скалистую
стену. Совсем рядом, по открытому деревянному желобу, с журчаньем и плеском сбегала в долину вода.
Иоахим начал было называть двоюродному брату окутанные облаками альпийские вершины, замыкавшие долину с юга, указывая на каждую горной
палкой. Но Ганс Касторп едва удостаивал их взгляда. Он сидел, наклонившись вперед, и концом своей отделанной серебром городской тросточки
рисовал на песке; его интересовало другое.
- Что я хотел тебя спросить, - начал он. - Значит, этот случай в моей комнате произошел перед самым моим приездом. А скажи, с тех пор как
ты здесь, много у вас было смертных случаев?
- Не один и не два - это уж наверное, - ответил Иоахим. - Но, понимаешь ли, это происходит незаметно, мы и не узнаем о них, разве что
случайно, позднее, а так, если кто-нибудь умирает, все совершается в полной тайне, больных оберегают, особенно дам, иначе с ними легко
может сделаться истерика. Поэтому когда рядом с тобой человек кончается, ты даже не знаешь этого. И гроб приносят чуть свет, когда ты еще
спишь, и уносят покойника в те часы, когда никого нет, например - во время обеда.
- Гм... - пробормотал Ганс Касторп и продолжал рисовать на песке. - Значит, такого рода события происходят за кулисами.
- Значит, такого рода события происходят за кулисами...
- Да, пожалуй. Но вот недавно... постой, примерно месяца два тому назад...
- Тогда не говори недавно... - сухо и настороженно поправил его Ганс Касторп.
- Что? Ну тогда не недавно. А ты не придирайся. Я ведь сказал просто так, наугад. Значит, некоторое время тому назад мне все-таки пришлось
заглянуть за кулисы, это вышло чисто случайно, я все помню, как сейчас. К маленькой Гуйус - она была католичкой - пришли со святыми дарами,
чтобы перед смертью причастить ее и соборовать. Когда я сюда приехал, она еще ходила и такая была веселая, шаловливая, как и полагается
подростку. А потом ее сразу скрутило, она уже не могла подняться, - она лежала через три комнаты от меня, - и вот приехали ее родители, а
потом явился и священник. Он явился под вечер, когда все сидели за чаем и в коридорах не было ни души. Я, представь, проспал, заснул во
время главного лежанья, не слышал гонга и опоздал на четверть часа. Поэтому в решительную минуту я оказался не там, где все, и попал за
кулисы, как ты выразился; и вот иду я по коридору, а они мне навстречу, в кружевных стихарях, впереди служка с крестом, крест золотой, на
нем фонари, прямо погремушка с бубенчиками, которую несут перед оркестром янычар.
- Я считаю такое сравнение неуместным, - заметил Ганс Касторп не без строгости.
- Ну, мне так показалось. Невольно напомнило. Но слушай дальше. Значит, спешат они мне навстречу, чуть не бегом, впереди служка с крестом,
затем священник в очках, а потом еще мальчик с кадильницей. Священник прижимает к груди причастие, чаша была накрыта, голову он смиренно
склонил набок - это же их святая святых.
- Именно потому, - сказал Ганс Касторп, - именно потому меня и удивляет, что ты сравниваешь крест с погремушкой...
- Согласен. Но подожди, если бы ты попал в мое положение, ты тоже не знал бы, как ко всему этому отнестись, только во сне такое
привидится...
- Что именно?
- Да вот это. И я спрашиваю себя, как мне держаться при подобных обстоятельствах. Снять шляпу я не могу, ибо ее у меня нет...
- Вот видишь! - торопливо перебил его опять Ганс Касторп. - Вот видишь, у человека должна быть шляпа на голове! Конечно, мне сразу
бросилось в глаза, что вы здесь наверху не носите шляп. Но она должна быть, на случай, если ее придется снять... когда потребуют
приличия... Что же дальше?
- Я отошел к стене, - продолжал Иоахим, - остановился в почтительной позе и, когда они дошли до комнаты маленькой Гуйус, номер двадцать
восьмой, слегка наклонил голову. По-моему, священник обрадовался, что я поклонился; он очень вежливо поблагодарил меня и снял свою шапочку;
потом они тут же останавливаются, мальчик с кадилом стучит в дверь, нажимает ручку и пропускает священника вперед. И вот представь себе и
вообрази мой ужас и мои ощущения! В минуту, когда священник переступает порог, кто-то в комнате взвизгивает отчаянно, пронзительно - я
ничего подобного не слышал - три, четыре раза подряд, а потом начинается крик, беспрерывный, несмолкающий, он вырывается из широко
раскрытого рта, знаешь, вот так: "Аа-ааа..." И в этом крике такая жалоба, такой ужас и негодование, что передать невозможно, а мгновениями
- раздирающая сердце мольба. И вдруг этот крик становится глухим и далеким, точно он опустился в землю и доносится из глубокого погреба.
Ганс Касторп порывисто обернулся к двоюродному брату.
- И это была маленькая Гуйус? - спросил он взволнованно. - А потом - что это значит "из глубокого погреба"?
- Она заползла под одеяло! - сказал Иоахим.