- Нет, ты представь, что я испытывал! Священник остановился у самого порога и говорил
успокаивающие слова, как сейчас вижу его, он то вытягивал шею, то втягивал голову в плечи. Человек с крестом и служка стояли растерянные,
не решаясь войти. А мне было между ними видно, что делается в комнате. Комната совершенно такая же, как твоя и моя, слева от двери у стены
кровать, и возле изголовья столпилась кучка людей, - конечно, родители и близкие, - и они уговаривают, склонившись над постелью, а на ней
видно только что-то бесформенное, и оно молит исступленно, негодует, брыкается...
- Ты говоришь, она брыкалась?
- Изо всех сил! Но все было напрасно. Она вынуждена была причаститься святых тайн. Священник подошел к ней, вошли оба его спутника, кто-то
притворил дверь. Однако я успел еще увидеть: на миг приподнимается растрепанная белокурая голова маленькой Гуйус, девочка смотрит на
священника широко раскрытыми от ужаса глазами, они совсем белые, без цвета, потом опять раздается "ай-ой", и она снова ныряет под простыню.
- И ты мне рассказываешь такую вещь только теперь? - помолчав, проговорил Ганс Касторп. - Я не понимаю, как ты вчера вечером не вспомнил
об этом. Но, боже мой, ведь у нее, очевидно, было еще очень много сил, раз она так сопротивлялась. Для этого ведь необходимы силы. За
священником надо посылать, только когда человек уж совсем ослабеет...
- Она и ослабела, - возразил Иоахим. - О!.. Много кой-чего можно было бы порассказать; самое трудное - начало, выбор... Она была на самом
деле очень слаба, только страх придал ей такую силу. Ей было страшно до ужаса, она же почуяла, что скоро умрет. Ведь совсем молоденькая
девушка, как тут в конце концов не извинить ее? Но иногда и мужчины ведут себя так же, а уж это непростительное безволие! Впрочем, Беренс
умеет с ними разговаривать, он в таких случаях находит нужный тон!
- Какой же тон? - спросил Ганс Касторп, насупившись.
- "Пожалуйста, не ломайтесь", говорит он, - продолжал Иоахим. - По крайней мере он совсем недавно сказал это одному умирающему - мы узнали
об этом от старшей сестры, она помогала держать больного. Был у нас такой, напоследок он разыграл отвратительную сцену, ни за что не хотел
умирать. Тогда-то Беренс на него и накинулся. "Пожалуйста, не ломайтесь", - заявил он, и пациент мгновенно утихомирился и умер совершенно
спокойно.
Ганс Касторп хлопнул себя рукой по колену и, откинувшись на спинку скамьи, взглянул на небо.
- Послушай, но это уж слишком! - воскликнул он. - Накидывается на человека и прямо заявляет: "Не ломайтесь!" Это умирающему-то! Нет, это
уж слишком! Умирающий в какой-то мере заслуживает уважения. Нельзя же его так, ни с того ни с сего... Ведь умирающий, хочу я сказать, как
бы лицо священное...
- Не отрицаю, - отозвался Иоахим. - Но если он такая тряпка...
- Нет! - настойчиво продолжал Ганс Касторп с упорством, которое отнюдь не соответствовало возражениям двоюродного брата. - Нет, умирающий
- это существо гораздо более благородное, чем какой-нибудь ражий болван, который разгуливает себе по жизни, похохатывает, зашибает деньгу и
набивает пузо. Так нельзя... - И голос его странно дрогнул. - Нельзя так, ни за что ни про что... - Он не договорил: как и вчера, на него
напал неудержимый смех, этот смех вырывался из глубины его существа, сотрясая все тело, смех столь неодолимый, что Ганс Касторп невольно
закрыл глаза, и из-под век выступили слезы.
- Тсс! - вдруг остановил его Иоахим. - Молчи, - прошептал он и толкнул в бок трясшегося от неудержимого хохота молодого человека.
- Молчи, - прошептал он и толкнул в бок трясшегося от неудержимого хохота молодого человека. Ганс
Касторп открыл затуманенные слезами глаза.
По дороге слева к ним приближался какой-то господин в светлых клетчатых брюках; это был хорошо сложенный брюнет с изящно подкрученными
черными усами. Приблизившись, он обменялся с Иоахимом утренним приветствием, причем в устах господина приветствие это прозвучало особенно
отчетливо и певуче; затем он оперся на свою трость и, скрестив ноги, остановился в грациозной позе перед Иоахимом.
САТАНА
Возраст незнакомца трудно было определить, - вероятно, что-нибудь между тридцатью и сорока годами; хотя, в общем, он производил
впечатление человека еще молодого, однако его виски слегка серебрились и шевелюра заметно поредела. Две залысины, тянувшиеся к узкому,
поросшему жидкими волосами темени, делали лоб необычно высоким. Его одежду, состоявшую из широких брюк в светло-желтую клетку и длинного
сюртука из ворсистой материи, с двумя рядами пуговиц и очень широкими лацканами, отнюдь нельзя было назвать элегантной; двойной высокий
воротничок от частых стирок по краям уже слегка обмахорился, черный галстук также был потрепан, а манжет незнакомец, видимо, вовсе не носил
- Ганс Касторп угадал это по тому, как обвисли концы рукавов.
И все-таки было ясно, что перед ними не человек из народа; об этом говорило и интеллигентное выражение лица, и свободные, даже изысканные
движения. Однако эта смесь потертости и изящества, черные глаза, мягкие, пушистые усы тотчас напомнили Гансу Касторпу тех музыкантов-
иностранцев, которые на рождество ходят у него на родине по дворам с шарманкой и потом, подняв к окнам бархатные глаза, протягивают мягкую
шляпу, ожидая, что им бросят монету в десять пфеннигов. "Настоящий шарманщик!" - подумал про себя Ганс Касторп. Поэтому он и не удивился
фамилии незнакомца, когда Иоахим поднялся со скамьи и с некоторым смущением представил их друг другу.
- Мой двоюродный брат Касторп, господин Сеттембрини.
Ганс Касторп, еще со следами неумеренной веселости на лице, также поднялся, чтобы поздороваться. Но итальянец в вежливых выражениях
попросил его не беспокоиться и заставил снова опуститься на скамью, а сам продолжал стоять в той же грациозной позе. Улыбаясь, поглядывал
Сеттембрини на двоюродных братьев, особенно на Ганса Касторпа, и в умной, чуть иронической усмешке, затаившейся в самом уголке рта, там,
где ус красиво загибался кверху, было что-то своеобразное, словно призывавшее к бдительности и ясности духа; Ганс Касторп как-то сразу
протрезвел, и ему стало стыдно.
- Я вижу, господа, вы в веселом настроении - и правильно делаете, правильно. Великолепное утро! Небо голубое, солнце смеется... - И легким
пластичным движением воздел он маленькую желтоватую ручку к небу и одновременно искоса метнул на них снизу вверх лукавый взгляд. - Можно
даже позабыть, где находишься.
В его немецкой речи не чувствовалось никакого иностранного акцента, и лишь по той отчетливости, с какой он произносил каждый слог, можно
было признать в нем чужеземца. Ему даже как будто доставляло удовольствие выговаривать слова. И слушать его было приятно.
- Надеюсь, вы хорошо доехали? - обратился он к Гансу Касторпу. - И приговор уже произнесен? Я хочу сказать: мрачный церемониал первого
осмотра уже состоялся? - Здесь ему следовало бы умолкнуть и подождать, что скажет Ганс Касторп, если бы его это интересовало, ибо он задал
определенный вопрос и молодой человек намеревался на него ответить. Но Сеттембрини тут же продолжал: - К вам были снисходительны? Из вашей
смешливости.