- Полгода? Ты и
так здесь уже почти полгода! Разве можно терять столько времени!..
- Да, время, - задумчиво проговорил Иоахим; он несколько раз кивнул, глядя перед собой и словно не замечая искреннего возмущения
двоюродного брата. - До чего тут бесцеремонно обращаются с человеческим временем - просто диву даешься. Три недели для них - все равно что
один день. Да ты сам увидишь. Ты все это еще сам узнаешь... - И добавил: - Поэтому на многое начинаешь смотреть совсем иначе.
Ганс Касторп незаметно продолжал наблюдать за ним.
- Но ведь ты все-таки замечательно поправился, - возразил он, качнув головой.
- Разве? Впрочем, я ведь тоже так считаю, - согласился Иоахим и, выпрямившись, откинулся на спинку сиденья; однако опять сполз и сел
боком. - Конечно, мне лучше, - продолжал он, - но окончательно я еще не выздоровел. В верхней части левого легкого, где раньше были хрипы,
теперь только жесткое дыханье, это не так уж плохо, но внизу дыханье еще очень жесткое, есть сухие хрипы и во втором межреберном
пространстве.
- Какой ты стал ученый, - заметил Ганс Касторп.
- Нечего сказать, приятная ученость! Как мне хотелось бы вместо санатория очутиться в армии и вытряхнуть всю эту ученость из головы, -
ответил Иоахим. - А потом у меня все еще появляется мокрота, - он небрежно и раздраженно передернул плечами - новый для него жест, который
ему не шел, - затем из бокового кармана вытащил до половины некий предмет, показал кузену и тут же спрятал; это была плоская, слегка
изогнутая фляжка синего стекла с металлической крышкой. - Такие штуки носит с собой большинство из нас здесь наверху, - пояснил он. - И
прозвище ей дали весьма остроумное. А на пейзаж ты обратил внимание?
Ганс Касторп и так смотрел во все глаза.
- Замечательно, - сказал он.
- В самом деле? - спросил Иоахим.
Оставив за собой неравномерно застроенную длинную улицу, которая тянулась вдоль узкоколейки, они свернули влево, переехали через полотно
железной дороги, через мост над потоком, и экипаж стал подниматься в гору по отлогому шоссе, навстречу лесистым склонам. Там, на поросшей
травою площадке, немного выше курорта, стояло длинное здание, обращенное фасадом на юго-запад, с увенчанной куполом башенкой и множеством
балкончиков, благодаря чему оно издали напоминало пористую губку со множеством ячеек; в этом здании уже вспыхивали вечерние огни. Быстро
надвигались сумерки. Легкое сияние зари, ненадолго оживившее затянутое тучами небо, уже угасло, и природа погрузилась в то переходное
состояние - тусклое, мертвенное и печальное, - которое предшествует окончательному наступлению ночи. Длинная, слегка изгибавшаяся между гор
долина с ее селениями теперь тоже повсюду осветилась, и не только она: местами загорелись огни и на обоих ее склонах - на правом, крутом,
где террасами поднимались строения, и на левом, покрытом лугами, по которому разбегались тропинки, терявшиеся в плотной черноте хвойных
лесов. Далекие кулисы гор там, где долина сужалась, были окрашены в синевато-серый цвет. Поднялся ветер, вечерний холодок давал себя знать.
- Нет, говоря по правде, я не нахожу все это уж таким потрясающим, - заметил Ганс Касторп. - А где же у вас тут глетчеры, фирны, мощные
горные гиганты? Эти вершинки вон там, по-моему, не бог весть как высоки.
- Нет, они высокие, - возразил Иоахим. - Видишь, где проходит граница лесов? Она почти всюду очень отчетлива, там кончаются ели, а с ними
кончается все и уже ничего нет, только скалы, как ты, вероятно, заметил. Видишь, справа от Шварцхорна - высокий зубец? Там есть даже
глетчер! Вон то, синее.
.. Он не велик, но это настоящий глетчер, все как полагается, глетчер Скалетта. А там - Пиц Мишель и Тинценхорн,
отсюда их не видно, они всегда покрыты снегом, круглый год.
- Вечным снегом, - проговорил Ганс Касторп.
- Да, если хочешь, вечным. Все эти горы, конечно, очень высоки. Но ты подумай, ведь мы сами находимся отчаянно высоко. Тысяча шестьсот
метров над уровнем моря. Поэтому мы их высоты и не замечаем.
- Да, ну и лезли же мы сегодня вверх! Признаюсь, меня прямо жуть брала! Тысяча шестьсот метров! Это приблизительно пять тысяч футов, если
не ошибаюсь. В жизни своей не был на такой высоте. - И Ганс Касторп с любопытством глубоко вдохнул в себя чуждый ему воздух. Он был свеж -
и только. В нем не хватало ароматов, содержания, влаги, он легко входил в легкие и ничего не говорил душе.
- Превосходно! - заметил он из вежливости.
- Да, воздух тут знаменитый. Впрочем, местность показывает себя сегодня вечером не с лучшей стороны. Иногда все видно гораздо яснее,
особенно при снеге. Но в конце концов эти пейзажи быстро надоедают. Нам всем здесь наверху они ужасно надоели, можешь мне поверить, -
закончил Иоахим, и его губы скривились гримасой отвращения. У Ганса Касторпа невольно возникло чувство, что Цимсен преувеличивает, не
владеет своим раздражением, - что было опять-таки на него непохоже.
- Как странно ты говоришь, - заметил Ганс Касторп.
- Разве я говорю странно? - спросил Иоахим с некоторой тревогой и повернулся к двоюродному брату...
- Нет, нет, прости, это только так, минутное впечатление! - поспешил заверить его Ганс Касторп. Он имел в виду выражение Иоахима "нам
здесь наверху", ибо тот употребил его уже два или три раза, оно-то и казалось Гансу Касторпу странным, чем-то пугало и вместе с тем манило.
- Как видишь, наш санаторий расположен выше курорта, - продолжал Иоахим. - На пятьдесят метров. В проспекте сказано сто, но на самом деле
всего на пятьдесят. Выше всех стоит санаторий "Шацальп", - в той стороне, отсюда не видно. Зимой им приходится спускать свои трупы на
бобслеях{18}, так как дороги становятся непроходимыми.
- Свои трупы? Ах, да! Но послушай, - воскликнул было Ганс Касторп. И вдруг им овладел смех, бурный, неудержимый смех; этот смех так потряс
его грудную клетку, что несколько одеревеневшее от резкого ветра лицо молодого человека даже скривилось болезненной гримасой. - На
бобслеях! И ты об этом рассказываешь совершенно спокойно? Ну, знаешь, за эти пять месяцев ты стал прямо циником!
- И вовсе не циником, - возразил Иоахим, пожав плечами. - Почему? Ведь трупам все равно... Впрочем, может быть, здесь у нас и становятся
циниками. Сам Беренс - настоящий старый циник, а кроме того, чудесный малый, бывший корпорант и, как видно, блестящий хирург. Потом есть
еще Кроковский - ассистент Беренса, ничего не скажешь, толковая голова. В проспекте особенно подчеркивается его деятельность. Дело в том,
что он занимается с пациентами расчленением души.
- Чем он занимается? Расчленением души? Вот гадость! - воскликнул Ганс Касторп, и тут его веселье перешло все границы: он уже не мог
владеть собой. После всего, что ему пришлось услышать, это "расчленение души" переполнило чашу, и он так начал хохотать, что слезы потекли
у него из-под руки, которой он, наклонившись вперед, прикрыл глаза. Иоахим тоже искренне рассмеялся - смех, казалось, его успокоил, - и
когда лошади шагом доставили их по крутой и извилистой подъездной аллее к главному входу интернационального санатория "Берггоф", молодые
люди вышли из экипажа в самом веселом расположении духа.