НОМЕР 34
Справа, между воротами и крытым подъездом, находилась будка портье; оттуда вышел служащий, по внешности француз, - он перед тем сидел у
телефона и читал газету; француз был в такой же серой ливрее, как и хромой на вокзале, и он повел их куда-то через ярко освещенный
вестибюль, по левую сторону которого находились гостиные. Ганс Касторп мимоходом заглянул в них - они были пусты.
- А где же пациенты? - спросил он.
Иоахим ответил:
- Лежат на воздухе. Сегодня мне дали отпуск, так как я должен был встречать тебя. А обычно я после ужина тоже лежу.
Еще немного, и Ганс Касторп опять расхохотался бы.
- Что? Вы лежите на балконе даже ночью, в туман? - спросил он дрогнувшим голосом...
- Да, таково предписание врачей, с восьми до десяти. А теперь пойдем, посмотри свою комнату и вымой руки.
Они вошли в лифт, который обслуживал француз. Пока они поднимались, Ганс Касторп вытер глаза.
- Фу, даже устал от смеха... Совсем обессилел, - сказал он, дыша ртом. - Ты мне нарассказал таких чудес... А уж насчет расчленения души -
это переполнило чашу, всему есть предел! Потом я, вероятно, все-таки немного устал от путешествия, У тебя тоже зябнут ноги? А лицо почему-
то горит... Даже неприятно. Наверное, сейчас будет ужин? Я, кажется, проголодался. Как у вас тут наверху - кормят прилично?
Они шли по коридору, и дорожка из кокосовых волокон совершенно заглушала их шаги. Сквозь молочные колокольчики абажуров с потолка лился
бледный свет. Стены, выкрашенные масляной краской и словно отлакированные, поблескивали жесткой белизной. Откуда-то появилась медицинская
сестра в белом чепце и в пенсне, шнурок она заложила за ухо; вероятно, протестантка, - видно, что в ней нет настоящей преданности своей
профессии, ее снедает любопытство и угнетает скука. В двух местах коридора перед белыми лакированными дверями стояли какие-то баллоны -
пузатые, с короткими горлами, но спросить, для чего они, Ганс Касторп забыл.
- Вот и твоя комната, - сказал Иоахим, - номер тридцать четвертый. Справа - я, слева - русская супружеская чета, - правда, они несколько
распущенны и шумливы, но иначе нельзя было устроить. Ну как?
Двери были двойные, между ними вешалка для платья. Иоахим включил верхний свет, и в его трепетной ясности комната показалась Гансу
Касторпу уютной и мирной: белая практичная мебель, белые плотные обои - их можно было мыть, - чистенький линолеум на полу и холщовые
занавески, на которых согласно современным вкусам был выткан несложный веселенький узорчик. В открытую настежь балконную дверь видны были
огни в долине и доносилась далекая танцевальная музыка. К приезду кузена добряк Иоахим поставил в вазу на комоде букетик цветов, все, что
удалось собрать после покоса, - пучок кашки и несколько колокольчиков, сорванных им собственноручно на горных склонах.
- Очень мило с твоей стороны, - сказал Ганс Касторп. - А какая симпатичная комната! Тут можно спокойно и приятно прожить две-три недели!
- Два дня тому назад здесь умерла одна американка, - вдруг сказал Иоахим. - Беренс сразу предупредил, что она не дотянет до твоего приезда
и можно будет отдать эту комнату тебе. При ней был ее жених, английский морской офицер, но не скажу, чтобы он владел собой. То и дело
выбегал в коридор и плакал, точно мальчишка. А потом начинал втирать в кожу кольдкрем - он побрился и от слез жгло щеки. Вечером у
американки кровь хлынула горлом, два кровотечения - и конец. Но ее унесли вчера утром, и потом тут, конечно, все выпарили формалином, он,
знаешь ли, считается в таких случаях отличным средством.
Но ее унесли вчера утром, и потом тут, конечно, все выпарили формалином, он,
знаешь ли, считается в таких случаях отличным средством.
Ганс Касторп слушал кузена с какой-то взволнованной рассеянностью. Засучив рукава и став перед объемистым умывальником, никелированные
краны которого поблескивали в электрическом свете, он неприметно скользнул взглядом по опрятно застеленной кровати из белого металла.
- Все выпарили... Это здорово, - с довольно неуместной развязностью заметил он, тщательно вымыв и вытерев руки. - Да, метилальдегида не
выдерживает самая живучая бактерия, - Н2СО, но от него щиплет в носу, верно? У вас тут первым условием является бес-спорно строжайшая
чистота... - Он произнес "бес-спорно" как два отдельных слова, хотя двоюродный брат, став студентом, отучился от этого довольно
распространенного произношения и говорил "беспорно"; затем продолжал с большой словоохотливостью: - Что я еще хотел сказать... Ах, да,
вероятно, морской офицер брился безопасной бритвой, но, по-моему, такой бритвой, если ее хорошенько наточить, скорее можно порезаться, чем
опасной, таков по крайней мере мой личный опыт, ведь я пользуюсь и той и другой... Ну, а когда соленая вода попадает на раздраженную кожу,
конечно больно, и он, наверно, привык на службе мазаться кольдкремом, тут ничего особенного нет... - Ганс Касторп продолжал болтать; он
сообщил, что у него в чемодане припасено двести штук "Марии Манчини" - это его любимые сигары, на таможне осматривали спустя рукава...
Потом передал приветы от разных лиц на родине. - Разве здесь не топят? - вдруг прервал он себя и, подбежав к трубам, пощупал их рукой.
- Нет, нас приучают к холодку, - ответил Иоахим. - Но в августе, когда начинает работать центральное отопление, будет гораздо теплее.
- В августе, в августе! - повторил Ганс Касторп. - А мне сейчас холодно! Мне ужасно холодно, и зябнет именно тело, а лицу почему-то очень
жарко - вот, тронь, видишь, как у меня щеки горят!
Предложение тронуть его лицо весьма мало соответствовало характеру Ганса Касторпа и неприятно подействовало на него самого.
- Это от воздуха и не имеет никакого значения. У самого Беренса целый день синие щеки. Некоторые люди так и не привыкают. Ну, go on*, а то
нам уже не дадут поесть, - сказал Иоахим.
______________
* Пошли (англ.).
В коридоре опять показалась сестра, она с любопытством следила за ними близорукими глазами. Но на первом этаже Ганс Касторп вдруг
остановился, словно пригвожденный к месту: из-за поворота донеслось какое-то совершенно отвратительное клокотанье, негромкое, но до того
мерзкое, что молодой человек сделал гримасу и изумленно посмотрел на кузена. Это был кашель, и, очевидно, кашлял человек. Однако такого
кашля Ганс Касторп никогда и ни при каких обстоятельствах не слышал, в сравнении с ним любой кашель показался бы мощным выражением здоровья
и жизненных сил, - а тут человек кашлял без всякого вкуса и удовольствия, не отчетливыми и равномерными толчками, а, казалось, он бессильно
барахтается в гуще каких-то выделений своего организма.
- Да, - сказал Иоахим, - его дело плохо, настоящий австрийский барин, понимаешь ли, изысканный, прямо-таки созданный быть
аристократическим наездником. А теперь вот в таком состоянии. Но он еще ходит.
Они двинулись дальше, и Ганс Касторп снова заговорил о кашле австрийца.
- Не забудь, - сказал он, - что я ничего подобного никогда не слышал, все это для меня в новинку, и, конечно, производит впечатление. Ведь
есть так много разных кашлей, - сухой и влажный, влажный менее опасен, как все утверждают, и уж конечно лучше, чем такой вот лай.