Гермина Клеефельд сидела на ступеньках и, полузакрыв глаза, постукивала в такт музыке свернутой газетой, в то время
как господин Альбин старался приколоть к ее груди пучочек полевых цветов; губастый подросток, пристроившись у ног фрау Заломон, болтал,
задрав к ней голову, а лысеющий пианист не отрываясь продолжал смотреть на ее затылок.
Наконец к обществу пациентов присоединились и врачи, гофрат Беренс в белом халате и доктор Кроковский - в черном. Они прошли вдоль
столиков, причем гофрат обращался почти к каждому с добродушной шуткой, и его путь обозначился струей оживления; затем они спустились к
молодежи, женская часть которой, ревниво поглядывая друг на друга и теснясь, тотчас обступила доктора Кроковского, а гофрат в честь
воскресного дня стал показывать мужчинам фокус со шнурками на ботинках: он поставил свою ножищу на ступеньку, распустил шнурки, взял их
особым образом в одну руку и ухитрился без помощи другой снова зашнуроваться крест-накрест так крепко, что все дивились; многие попытались
проделать то же самое, но тщетно.
Позднее на террасе появился и Сеттембрини; опираясь на горную палку, вышел он из столовой, одетый все в тот же ворсистый сюртук и
желтоватые брюки; лицо его, как обычно, выражало живой ум и скептическое лукавство; он посмотрел вокруг, устремился к столику, за которым
сидели двоюродные братья, воскликнул: "А, браво!" - и попросил разрешения подсесть к ним.
- Пиво, табак и музыка! - воскликнул он. - Вот ваше отечество! Я вижу, инженер, что у вас есть вкус к национальному духу. Вы - в своей
стихии, это меня радует. Разрешите же и мне приобщиться к гармонии ваших чувств.
Ганс Касторп весь подобрался - он сделал это, едва завидев итальянца. И сказал:
- Поздненько же вы приходите, господин Сеттембрини, концерт уже скоро кончится. Разве вы не охотник послушать музыку?
- Я не люблю слушать ее ни по команде, ни по календарю, - отозвался Сеттембрини. - Не люблю, когда от нее несет аптекой и она
предписывается мне сверху из санитарных соображений. Я, видите ли, все же дорожу той свободой и теми остатками человеческого достоинства,
которые у нас тут еще сохранились. И при таких мероприятиях - я лишь гость, как вы гость здесь у нас, только в более широком смысле;
забегаю на четверть часика, а потом иду опять своими путями. Это дает мне иллюзию независимости... Разумеется, всего-навсего иллюзию, но
ничего не поделаешь, раз она доставляет известное удовлетворение. Вот ваш кузен - другое дело. Для него хождение на музыку - вроде службы.
Не правда ли, лейтенант, вы видите в этом как бы часть своих служебных обязанностей? О, я понимаю, вы знаете способ сохранять и в рабстве
свою гордость! Фокус, ошеломляющий фокус! Не каждый европеец способен проделать его. Музыка? Вы, кажется, спросили меня - разве я не
любитель музыки? Ну, если вы говорите "любитель" (Ганс Касторп не помнил, чтобы он употребил это слово), то термин выбран неплохо, в нем
есть оттенок нежного легкомыслия. Хорошо, согласен. Да, я любитель музыки, но из этого еще не следует, что я ее особенно почитаю, как
почитаю и люблю хотя бы слово, ибо оно - носитель духа, орудие прогресса, блистательно взрыхляющий землю плуг... А музыка... в ней есть
что-то недосказанное, сомнительное, безответственное, индифферентное. Вероятно, вы возразите мне, что в музыке мажет быть и ясность. Но и
природа может быть ясной, какой-нибудь там ручеек... А разве нам от этого легче? Это же не подлинная ясность, а какая-то туманная, ничего
не говорящая, ни к чему не обязывающая, ясность без последствий, и потому - опасная, ибо соблазняет нас на ней успокоиться.
.. А разве нам от этого легче? Это же не подлинная ясность, а какая-то туманная, ничего
не говорящая, ни к чему не обязывающая, ясность без последствий, и потому - опасная, ибо соблазняет нас на ней успокоиться. Придайте музыке
патетический характер. Допустим, что она воспламенит наши чувства. Но ведь дело в том, чтобы воспламенить наш разум! Казалось бы, музыка -
само движение, но я все-таки подозреваю ее в квиетизме{158}. Позвольте мне выразиться парадоксально: у меня политическая неприязнь к
музыке.
Тут Ганс Касторп не удержался и ударил себя по коленке - таких вещей он еще в жизни своей не слыхивал.
- Все-таки подумайте об этом! - продолжал Сеттембрини. - Музыка неоценима как величайшее средство воодушевления, как сила, которая влечет
нас ввысь и вперед, если дух уже подготовлен для ее воздействия. Но литература, как видно, опередила ее. Сама по себе музыка не двинет мир
дальше. Сама по себе музыка - опасна. А лично для вас, инженер, она особенно опасна. Я это сразу понял по вашему лицу, когда вошел.
Ганс Касторп рассмеялся:
- Ах, на мое лицо смотреть не следует, господин Сеттембрини. Вы не поверите, как на меня влияет воздух у вас наверху. Акклиматизироваться
мне труднее, чем я думал.
- Боюсь, что вы ошибаетесь.
- Нет, нисколько! И черт его знает, почему я здесь все время чувствую жар и усталость.
- А я нахожу, что за концерты мы все-таки должны быть благодарны администрации, - рассудительно заметил Иоахим. - Вы подходите к вопросу о
музыке с более высокой точки зрения, господин Сеттембрини, ну, как писатель и тут я с вами спорить не берусь. Но все же, по-моему, в данном
случае надо быть благодарным за то, что нам дают хоть немного музыки. Я сам далеко не так уж музыкален, да и пьесы, которые здесь
исполняются, не бог весть что, не классическая и не современная музыка, а просто - духовая. И тем не менее даже такая приятно разнообразит
жизнь; удачно заполняет несколько часов; делит их и заполняет каждый, - словом, вносит в них какое-то содержание, а ведь здесь часы, дни и
недели обычно пролетают попусту. Видите ли, такой непритязательный концертный номер продолжается, скажем, минут семь, не правда ли, и они
что-то составляют для вас, у них есть конец и начало, они выделяются из всего остального и по крайней мере не обречены потонуть в
безнадежной рутине здешней жизни. Кроме того, эти пьесы делятся на музыкальные фразы, а те в свою очередь на такты, все время что-нибудь да
происходит, и каждое мгновение приобретает какой-то смысл, за который можно ухватиться, а ведь в обычное время... не знаю, сумел ли я
выразить...
- Браво! - воскликнул Сеттембрини. - Браво, лейтенант, вы очень хорошо подчеркнули моральный момент в сущности музыки, а именно то, что
она с помощью своеобразного живого биения, меры, придает бегу времени подлинность, одухотворенность и ценность. Музыка пробуждает в нас
чувство времени, пробуждает способность утонченно наслаждаться временем, пробуждает... и в этом отношении она моральна. Поскольку искусство
пробуждает - оно морально. Ну а что, если происходит как раз обратное? Если она оглушает, усыпляет, противодействует активности и
прогрессу? Ведь результат может быть и таков, что музыка подействует как наркотик... А это - дьявольское действие, милостивые государи.
Этот наркотик от дьявола, ибо он вызывает отупение, неподвижность, скованность, холопскую бездеятельность... Нет, господа, в музыке есть
что-то подозрительное. Я остаюсь при своем: у нее двусмысленная природа. И я не преувеличиваю, когда утверждаю, что она политически
неблагонадежна.