У Ганса Касторпа кровь снова прилила к сердцу, и оно бурно заколотилось, а Иоахим стоял на том же месте, держась за пуговицы для помочей
на спине и опустив глаза.
- Кроме глухих хрипов, - продолжал гофрат, - у вас там наверху, слева, есть шумы, уже почти шумы, и они бесспорно вызываются тем, что
поражен новый участок. Я пока еще не хочу говорить об очаге размягчения, но эксудативный очажок с влажными хрипами есть, и если вы,
милейший, у себя внизу будете жить, как жили до сих пор, то все ваше легкое живо полетит к черту.
Ганс Касторп стоял неподвижно, губы у него подергивались, и было видно совершенно отчетливо, как его сердце пульсирует между ребрами. Он
посмотрел на Иоахима, но не смог поймать его взгляд и снова стал смотреть на гофрата - на его лицо с синеватым румянцем, синими глазами
навыкате и неровно подстриженными усиками.
- Объективное подтверждение нам дает и ваша температура, - продолжал гофрат. - 37,6 в десять часов утра - это примерно соответствует
акустическим данным.
- А я думал, жар у меня от катара, - сказал Ганс Касторп.
- А катар? Он от чего? - перебил его гофрат. - Я кое-что расскажу вам, Касторп, а вы послушайте, извилин в мозгу, чтобы понять, у вас,
по-моему, хватит. Здешний воздух весьма благоприятствует излечению болезни, так вы полагаете, верно? И это правильно. Но он также
благоприятствует и развитию болезни, понимаете? Способствует ее обнаружению, вызывает революцию в организме, выводит болезнь из скрытого
состояния, и она дает вспышку; такой вспышкой - не прогневайтесь - и является ваш знаменитый катар. Не знаю, лихорадило ли вас, когда вы
жили еще внизу, на равнине, но здесь вас начало лихорадить с первого же дня, и причина - вовсе не катар, смею вас заверить.
- Да, - сказал Ганс Касторп, - должно быть, вы правы.
- Вы, наверно, сразу точно опьянели, - продолжал гофрат. - Это результат растворения ядов, порожденных бактериями; они, понимаете ли,
действуют токсически на центральную нервную систему, и щеки от этого начинают гореть. Придется вас прежде всего уложить в постель, Касторп,
и посмотрим: может быть, недели две-три постельного режима и отрезвят вас. А там видно будет. Сделаем хорошенький внутренний снимок - вам
будет презабавно заглянуть в себя. Но хочу вас сразу же предупредить: такие случаи, как ваш, не излечиваются за один-два дня, о рекламных
успехах и чудесах исцеления здесь говорить не приходится. Мне сразу показалось, что вы будете более способным пациентом, в смысле умения
болеть, чем этот ваш бригадный генерал, который так и рвется отсюда, как только у него на две-три десятых меньше. Точно команда "лежать
смирно!" чем-нибудь хуже, чем "стоять смирно!". Покой - первая обязанность гражданина, от нетерпения - один вред. Так вот, не заставляйте
разочаровываться в вас, не подводите меня, с моим знанием людей, очень прошу... А теперь марш в ваше стойло!
На этом гофрат Беренс и закончил разговор и тут же сел за стол, ибо, как человек, занятый по горло, хотел воспользоваться перерывом между
двумя обследованиями и кое-что записать. Доктор Кроковский же, наоборот, встал, шагнул к Гансу Касторпу, положил руку на плечо молодого
человека и, широко улыбаясь, так что в чаще бороды открылись желтые зубы, сердечно стал трясти ему руку.
ГЛАВА ПЯТАЯ
СУП ВЕЧНОСТИ
И ВНЕЗАПНОЕ ПРОЯСНЕНИЕ
Теперь нам предстоит коснуться одного обстоятельства, которому считает нужным удивиться сам рассказчик, чтобы уж не слишком удивлялся
читатель.
Если для нашего отчета о первых трех неделях пребывания Ганса Касторпа "здесь наверху" (всего двадцать один день в середине лета,
причем этим сроком, в меру человеческого предвидения, его жизнь в "Берггофе" и должна была ограничиться), - если для этого отчета
понадобилось именно столько времени и места, сколько, надо сознаться, мы и предполагали отвести ему, - то для описания последующих трех
недель едва ли потребуется такое же число страниц, часов и дней, какое потребовалось для изображения первых трех недель: мы уверены, что
эти последующие недели пронесутся мгновенно и, мелькнув, отойдут в прошлое.
Это явление может показаться странным, и все-таки оно естественно и соответствует законам повествования и слушания. Ибо следует считать
естественным и закономерным, что время для нас так же тянется или летит, в нашем восприятии так же расширяется или сжимается, как и в
восприятии героя нашего повествования, молодого Ганса Касторпа, планам которого судьба воспрепятствовала столь неожиданным образом; и,
может быть, полезно, имея в виду тайну времени, подготовить читателя к еще более неожиданным чудесам и явлениям, с которыми мы столкнемся,
пребывая в обществе этого юноши. Но сейчас достаточно будет, если каждый вспомнит, как быстро проходит вереница дней, даже "долгая"
вереница, когда ты болен и лежишь в постели; кажется, будто повторяется все тот же день; но так как он один и тот же, говорить о
"повторении" не слишком уместно; речь должна бы идти о неизменном, о непреходящем "сейчас" или о вечности. Тебе приносят за обедом суп, как
принесли вчера, как принесут и завтра. И в тот же миг на тебя повеет чем-то, - чем и откуда, ты сам не знаешь; тебе приносят суп, а у тебя
- головокружение, формы времени сплываются, сливаются, и вдруг становится ясно, что истинная форма бытия - это непротяженное настоящее, в
котором тебе вечно приносят суп. Однако говорить в отношении вечности о скуке и о том, что время тянется, было бы слишком парадоксально; а
парадоксов мы решили избегать, особенно живя одной жизнью с нашим героем.
Итак, в субботу, со второй половины дня, для Ганса Касторпа начался постельный режим, ибо врач, гофрат Беренс, этот высший авторитет в
окружающем нас мире, отдал соответствующее распоряжение. И вот молодой человек лежал в ночной сорочке с вышитой на грудном кармашке
монограммой, заложив руки за голову, в опрятной белой постели, служившей смертным одром американке и, вероятно, многим другим, и смотрел
простодушными, мутноватыми от насморка глазами на потолок, размышляя о превратностях своей судьбы. Но и не будь у него насморка, он едва ли
взирал бы на все таким уж ясным, разумным и незатуманенным взглядом; нет, при всей несложности его внутреннего мира, мысли и чувства его
были какие-то противоречивые, смутные, запутанные, не вполне искренние и устойчивые. То его тело сотрясал рождавшийся из недр существа
неудержимый и торжествующий смех, и сердце мучительно замирало от какой-то упоительной радости и надежды; то он бледнел от испуга и тоски,
и ему казалось, что это сама совесть, а не сердце, судорожно и торопливо стучится в его грудную клетку.
В первый день Иоахим дал ему полный покой и избегал всяких разговоров. Осторожно заглядывал он несколько раз в комнату, кивал лежавшему,
спрашивал, как и полагается, не нужно ли ему чего-нибудь. Впрочем, Иоахиму легко было понять нежелание Ганса Касторпа пускаться в какие-
либо объяснения, и он ни на чем не настаивал, ибо, при своих взглядах на жизнь, считал собственное положение еще более мучительным.
Но в воскресенье утром, вернувшись с прогулки, которую он совершил, как прежде, в одиночестве, Иоахим набрался духу и решил дольше не
откладывать разговор с кузеном о самых неотложных вопросах.