Иоахим уходил, и тогда появлялся "обеденный суп" - простодушно-символическое обозначение того, что ему приносили на первое. Ибо Ганса
Касторпа не посадили на диету - да и чего ради его было сажать? Диетный скудный стол ему отнюдь не был показан. И потом - хотя он и лежит,
а платит за все, и в минуты этой остановившейся вечности ему приносят вовсе не какой-то там "обеденный суп", а полный берггофский обед из
шести блюд, без всяких изъятий, в будни - обильный, в воскресенье - даже роскошный, вкуснейший парадный обед, приготовленный первоклассным
поваром по-европейски в кухне-люкс. "Столовая дева", на обязанности которой было обслуживать лежачих больных, приносила его в аппетитных
никелированных закрытых судках, пододвигала к кровати неведомо откуда взявшийся столик на одной ножке - специальной конструкции, чудо
равновесия, причем доска, выдвигаясь над постелью, оказывалась прямо перед больным, - и Ганс Касторп кушал подобно сынишке портного из
сказки про "столик-накройся"{264}.
Едва он успевал съесть обед, как возвращался из столовой Иоахим; двоюродный брат укладывался на своем балконе, над "Берггофом" воцарялась
послеобеденная тишина "главного лежания", и вдруг оказывалось, что уже половина третьего. Ну, не совсем половина, точнее - всего четверть.
Но такие четверти при круглых цифрах в счет не идут, они просто поглощаются ими, как это бывает, когда временное хозяйство ведется в
крупных масштабах, при многочасовой езде по железной дороге или если люди ничем не заняты, кроме ожидания, и все их помыслы страстно
сосредоточены лишь на том, чтобы время скорее проходило и оставалось позади. Тогда четверть третьего - это все равно, что половина
третьего, а с божьей помощью - и три, раз уже упоминалось число три. Тридцать минут рассматриваются как затакт к целому часу, а потому не
замечаются внутренним взором: именно так бывает при подобных обстоятельствах. По тем же причинам и срок главного послеобеденного лежания
фактически сводился к одному часу - да и в нем последняя четверть укорачивалась, сокращалась, срезалась как бы апострофом. И этим
апострофом был доктор Кроковский.
Да, при своем самостоятельном послеобеденном обходе больных доктор Кроковский уже не избегал комнаты Ганса Касторпа. Молодой человек стал
теперь таким же, как все, но уже не был пустым местом, недостающим звеном, он стал пациентом, им интересовались, а не оставляли в стороне,
как это делали в течение стольких дней, вызывая в нем тайную, хоть и не слишком сильную досаду, все же ощущавшуюся заново каждый день. В
первый раз доктор Кроковский появился у него в комнате в понедельник, - мы говорим "появился", ибо это самое подходящее слово для того
странного и даже жутковатого впечатления, которое Ганс Касторп в тот день так и не мог побороть. Он лежал в полу-, даже четвертьдремоте,
как вдруг, мгновенно опомнившись, с испугом увидел перед собой ассистента, который проник в комнату не через дверь, а снаружи, совсем с
другой стороны. Путь, избранный им, вел не по коридору, а по балкончикам, он вошел в открытую балконную дверь, и могло показаться, будто он
прилетел по воздуху. Как бы там ни было, но он стоял у постели Ганса Касторпа, черно-бледный, широкоплечий, коренастый, - апостроф,
урезывающий час; в его разделенной надвое бороде виднелись желтоватые зубы, приоткрытые мужественной улыбкой.
- Вы, по-видимому, никак не ожидали увидеть меня здесь, господин Касторп, - проговорил он бархатистым баритоном, растягивая слова и слегка
жеманясь, причем буква "р" хотя и звучала у него несколько экзотически, с упором в небо, но отнюдь не раскатисто, ибо он лишь слегка
прикасался языком к внутренней стороне верхних зубов.
- Но, осведомляясь о состоянии вашего здоровья, я лишь исполняю приятный долг. Ваши
взаимоотношения с нами вступили в новую фазу, за ночь вы из гостя превратились в нашего сотоварища (при слове "сотоварищ" Ганс Касторп даже
испугался). И кто бы мог подумать, - с товарищеской шутливостью продолжал доктор Кроковский, - кто бы мог подумать в тот вечер, когда я
познакомился с вами, и вы, в ответ на мои ошибочные предположения - тогда они были еще ошибочными, - вы заявили мне, что совершенно
здоровы. Я, кажется, высказал тогда что-то вроде сомнения, но, уверяю вас, это не было сомнением. Я вовсе не намерен выставлять себя более
прозорливым, чем я есть на самом деле, у меня тогда и мысли не было ни о каком эксудативном очажке, я разумел другое, в более общем,
философском смысле, и высказал сомнение в том, что "человек" вообще и "совершенное здоровье" - понятия совместимые. И даже теперь, после
того как вас обследовали, я, при моих взглядах и в отличие от моего достоуважаемого шефа, не могу считать вот этот очажок, - и он слегка
прикоснулся пальцем к плечу Ганса Касторпа, - не могу считать его главным предметом нашего внимания. Для меня это явление вторичное...
Органические явления всегда имеют вторичный характер...
Ганс Касторп вздрогнул.
- И поэтому, в моих глазах, ваш катар - уже на третьем месте, - добавил доктор Кроковский будто мимоходом. - Как у вас, кстати, на этот
счет? Постельный режим, конечно, быстро сделает свое дело. А температура? Сколько сегодня?
С этой минуты посещения ассистента приняли характер самого обыкновенного контрольного визита и такими остались в ближайшие дни и недели.
Без четверти четыре или даже несколько раньше доктор Кроковский входил через балконную дверь, весело и мужественно приветствовал больного,
задавал ему самые простые врачебные вопросы, заводил иногда и более личный разговор, по-товарищески шутил, и если даже во всем этом
чувствовались какие-то опасения, то ведь и к опасениям привыкаешь, только бы они оставались в известных границах, и скоро Ганс Касторп уже
не находил никаких возражений против визитов доктора Кроковского, они стали частью твердо установленного нормального дня и сокращали время
послеобеденного лежания.
Итак, когда ассистент опять выходил через балкон, было уже четыре часа, - другими словами, день уже близился к вечеру! Не успеешь
опомниться - и день очень даже близился к вечеру и незамедлительно сменялся вечером: пока пили чай - и внизу, в столовой, и в комнате номер
34, - время неудержимо бежало к пяти; а когда Иоахим возвращался с третьей обязательной прогулки и снова заходил к двоюродному брату, было
уже почти шесть, почему и лежание до ужина сводилось, в общем, к часу, - но одолеть такого противника, как один час, если у тебя есть мысли
в голове и целый Orbis pictus{266} на ночном столике, это сущий пустяк.
Затем Иоахим уходил в столовую. Гансу Касторпу приносили ужин в комнату. Долина уже давно была полна теней, и, пока Ганс Касторп ужинал, в
комнате заметно темнело. Отужинав, он откидывался на подушку, засунутую за спину, и продолжал сидеть перед уже ненужным столиком, глядя,
как в комнате быстро сгущаются сумерки, сегодняшние сумерки, которые трудно отличить от вчерашних и от тех, что сгущались два дня назад,
неделю назад. И вот уже был вечер, а только что было утро, укороченный и искусственно убыстренный день буквально растекался между пальцев и
становился ничем; Ганс Касторп весело это отмечал как что-то удивительное или во всяком случае заставляющее призадуматься, ибо в его годы
это не могло пугать его.