- Конечно, помню, господин Сеттембрини, много нового пришлось мне с тех пор испытать, но это я помню совершенно ясно, словно то было
сегодня. И вы потом так занятно стали изображать гофрата Беренса, как одного из судей преисподней... Радамес{270}... нет, стойте, не то...
- Радамант? Может быть, я его и назвал так. Не могу же я помнить все, что вспыхивает у меня в голове!
- Конечно, Радамант! Минос и Радамант! И насчет Кардуччи вы нам тогда рассказывали...
- Позвольте, милый друг, его мы лучше не будем трогать... Слышать сейчас это имя из ваших уст, пожалуй, слишком странно!
- Согласен, - рассмеялся Ганс Касторп. - Все-таки благодаря вам я многое узнал о нем. Да, тогда я еще ни о чем не подозревал и ответил
вам, что приехал на три недели. Но ведь я был так уверен! Меня еще тогда эта Клеефельд приветствовала свистом своего пневмоторакса, а я
даже обозлился. А лихорадить меня начало с первого же дня, здешний воздух благоприятен не только для лечения болезни, но он также
благоприятствует и ее развитию; иногда болезнь дает вспышку, а это, как видно, необходимо, чтобы вылечиться.
- Увлекательная гипотеза! И гофрат Беренс, вероятно, рассказывал вам о той русской немке, которая в прошлом - нет, в позапрошлом - году
прожила у нас пять месяцев? Не рассказывал? А следовало бы. Очень милая дама, русско-немецкого происхождения, замужняя, молодая мать. Она
приехала сюда с востока, лимфатичная, малокровная женщина, видимо было и кое-что посерьезнее! Ну-с, живет она у нас тут месяц, жалуется,
что плохо себя чувствует. Терпение! Проходит второй месяц, она твердит, что самочувствие ее становится не лучше, а хуже. Ей внушают, что
только врач может судить о том, каково ее состояние на самом деле; она же может говорить лишь о своих субъективных ощущениях, а это в счет
не идет. Ее легкими довольны. Хорошо, она молчит, лечится и каждую неделю теряет в весе. Наступает четвертый месяц, она во время осмотра
падает в обморок. Пустяки, уверяет Беренс, он ее легкими вполне доволен. Но когда на пятый месяц у нее уже нет сил подняться, она пишет об
этом мужу на восток, и Беренс получает письмо от него, причем на конверте надпись - "личное", "срочно", я сам видел. Да, теперь Беренс
согласен, он пожимает плечами, - оказывается, она не выносит здешнего климата. Бедная женщина была вне себя от горя. Почему ей раньше не
сказали, кричит она, все время она это чувствовала, а теперь окончательно себя загубила!.. Будем надеяться, что на востоке, у мужа, она
поправилась.
- Замечательно! Вы так хорошо рассказываете, господин Сеттембрини, каждое слово у вас пластично. И над вашим рассказом о девице - помните,
которая искупалась в озере, и ей гофрат потом поставил "немую сестру", - над этим рассказом я несколько раз про себя смеялся. Да, чего
только не бывает в жизни. Век живи - век учись. Но моя судьба пока еще совершенно неясна. Гофрат как будто нашел у меня какие-то пустяки -
старые зарубцевавшиеся очаги, о которых я и не подозревал, при простукивании я сам убедился, что они есть, а теперь, оказывается, где-то
обнаружился и свежий очажок, - ха, слово "свежий" при данных обстоятельствах звучит, конечно, несколько странно. Но пока ведь речь идет
только об акустических данных, полную уверенность в правильном диагнозе мы получим, только когда я смогу встать и мне сделают просвечивание
и рентгеновский снимок. Тогда уж будут налицо все данные для заключения.
- Вы полагаете? А вам известно, что фотографические пластинки иногда показывают пятна, которые принимаются за каверны, а это всего лишь
тени, и наоборот, когда в легких действительно что-то есть - снимки не показывают никаких пятен? Мадонна! Ох, уж эти мне негативы! Был
здесь один молодой нумизматик, его лихорадило, и так как его лихорадило, то врачи отчетливо увидели на негативах каверны.
Утверждали, будто
эти каверны даже прослушиваются! Его лечили от туберкулеза легких, и он умер. А вскрытие показало, что легкие у него были совершенно
здоровые, а умер он от каких-то кокков.
- Послушайте, господин Сеттембрини, вы договорились уже до вскрытия! У меня пока дело так далеко еще не зашло!
- Инженер, вы шутник!
- А вы - отчаянный критикан и маловер, это бесспорно! Вы даже не верите в точные науки. Что, у вас у самих пластинка показывает пятна?
- Да, кое-какие показывает.
- И у вас действительно есть небольшой процесс?
- Да, к сожалению, довольно серьезный, - отозвался господин Сеттембрини и поник головой. Наступило молчание, он стал покашливать. Со своей
постели Ганс Касторп разглядывал притихшего гостя. Молодому человеку показалось, что своими двумя столь простыми вопросами он опроверг все
теории Сеттембрини и прервал все его рассуждения, даже рассуждения о республике и возвышенном стиле. И он ничего не сделал, чтобы разговор
возобновился.
Через некоторое время Сеттембрини, улыбаясь, снова поднял голову.
- А теперь расскажите, как приняла эту весть ваша семья.
- То есть какую весть? О том, что мой отъезд отсюда откладывается? Моя семья? Моя семья, знаете ли, это три дяди - двоюродный дед и его
два сына, к которым я скорее отношусь как к двоюродным братьям. Больше у меня никаких родственников нет, я ведь очень рано остался круглым
сиротой. Как они приняли эту весть? Да ведь они еще слишком мало знают о моей болезни, не больше, чем я сам. Вначале, когда меня уложили в
постель, я написал им, что очень сильно простужен и выехать не могу. А вчера, когда выяснилось, что дело затягивается, я написал вторично и
объяснил, что гофрат Беренс, в связи с моим катаром, обратил внимание на легкие и настаивает на продлении моего пребывания здесь, пока все
окончательно не выяснится. Вероятно, они приняли это очень хладнокровно.
- А как же ваше место? Вы ведь говорили, что намерены отдаться практической деятельности и уже хотели к ней приступить?
- Да, как практикант-доброволец. Я просил за меня извиниться на верфи - пусть пока не ждут. Пожалуйста, не думайте, что они от этого в
отчаянье. Они могут сколько угодно обходиться и без практиканта.
- Отлично! Значит, с этой стороны все в порядке. Флегматичность по всей линии. В вашей стране, наверное, люди вообще флегматики? Но и
энергичны?
- О да, энергичны очень, - сказал Ганс Касторп. Он мысленно представил себе отсюда, издалека, характер своих земляков и решил, что
собеседник дал им верную характеристику: вот именно - "флегматики, но энергичны", так оно и есть.
- Следовательно, - продолжал Сеттембрини, - если вам придется задержаться на более продолжительный срок, нам, живущим здесь наверху,
вероятно, предстоит познакомиться с вашим дядюшкой - я разумею старика. Уж он-то без сомнения приедет проведать вас?
- Исключено! - воскликнул Ганс Касторп. - Ни при каких обстоятельствах! Его на аркане сюда не затащишь. Мой дядя, знаете ли,
апоплексического сложения, у него почти нет шеи. Ему нужно приличное атмосферное давление, и, приехав сюда, он чувствовал бы себя хуже, чем
ваша дама с востока... все что угодно могло бы здесь с ним случиться!
- Признаться, я огорчен. Так вы говорите - сложение апоплексическое? К чему тогда и флегматичность и энергия? Ваш дядюшка, верно, богат? И
вы тоже богаты? В вашей стране люди вообще богаты.
Ганс Касторп улыбнулся этому писательскому обобщению и потом снова, со своей постели, устремил взгляд вдаль, на родные места, от которых
был оторван.