Там, в Крапивне, гремел бал;
Никто этого не знал.
Телеграмму о смерти получили
И со свадьбы укатили.
Здесь лежит супруга-мать
Ольга, что бы ей сказать
Для души полезное?
Царство ей небесное".
- Как это глупо! - возмущалась Лидия.
- Зато - смешно, - кричала Люба. - Ничего нет лучше смешного...
По широкому лицу сестры ее медленно расплывалась ленивая улыбка.
Иногда приходила Вера Петровна, скучновато спрашивала:
- Играете?
Соскочив с дивана, Лидия подчеркнуто вежливо приседала пред нею,
Сомовы шумно ласкались, Дмитрий смущенно молчал и неумело пытался
спрятать свою тетрадь, но Вера Петровна спрашивала:
- Записал что-нибудь новое? Прочитай. Дмитрий читал, закрыв лицо
тетрадью:
У синего моря урядник стоит,
А синее море шумит и шумит,
И злоба урядника гложет,
Что шума унять он не может.
- Это - зачеркни, - приказывала мать и величественно шла из одной
комнаты в другую, что-то подсчитывая, измеряя. Клим видел, что Лида
Варавка провожает ее неприязненным взглядом, покусывая губы. Несколько
раз ему уже хотелось спросить девочку:
"За что ты не любишь мою маму?"
Но он не решался; после того, как уехал Туробоев, Лида снова ласково
подошла к нему.
Однажды Клим пришел домой с урока у Томилина, когда уже кончили пить
вечерний чай, в столовой было темно и во всем доме так необычно тихо,
что мальчик, раздевшись, остановился в прихожей, скудно освещенной
маленькой стенной лампой, и стал пугливо прислушиваться к этой
подозрительной тишине.
- Оставь, кажется, кто-то пришел, - услышал он сухой шопот матери; чьи-то
ноги тяжело шаркнули по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца
кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в
нее. Шопот матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца,
а отец вчера уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к
дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые слова:
- Боже, какой ты ненасытный... нетерпеливый... Клим заглянул в дверь:
пред квадратной пастью печки, полной алых углей, в низеньком, любимом
кресле матери, развалился Варавка, обняв мать за талию, а она сидела на
коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая. В бородатом
лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное,
маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а с головы матери на
спину ее красиво стекали золотыми ручьями лунные волосы.
- О, ты, - тихо вздохнула она.
В этих позах было что-то смутившее Клима, он отшатнулся, наступил на
свою галошу, галоша подпрыгнула и шлепнулась.
- Кто там? - сердито крикнула мать и невероятно быстро очутилась в
дверях. - Ты? Ты прошел через кухню? Почему так поздно? Замерз? Хочешь
чаю...
Она говорила быстро, ласково, зачем-то шаркала ногами и скрипела
створкой двери, открывая и закрывая ее; затем, взяв Клима за плечо, с
излишней силой втолкнула его в столовую, зажгла свечу. Клим оглянулся, в
столовой никого не было, в дверях соседней комнаты плотно сгустилась
тьма.
- Что ты смотришь? - спросила мать, заглянув в лицо его.
Клим нерешительно ответил:
- Мне показалось, тут кто-то был... Мать, удивленно подняв брови, тоже
осмотрела комнату.
- Ну, кто ж мог быть? Отца - нет. Лидия с Митей и Сомовыми на катке,
Тимофей Степанович у себя - слышишь?
Да, наверху тяжело топали. Мать села к столу пред самоваром, пощупала
пальцами бока его, налила чаю в чашку и, поправляя пышные волосы свои,
продолжала:
- Я тут сидела перед печкой, задумалась. Ты только сию минуту пришел?
- Да, - солгал Клим, поняв, что нужно солгать.
Мать села к столу пред самоваром, пощупала
пальцами бока его, налила чаю в чашку и, поправляя пышные волосы свои,
продолжала:
- Я тут сидела перед печкой, задумалась. Ты только сию минуту пришел?
- Да, - солгал Клим, поняв, что нужно солгать. Играя щипцами для сахара,
мать замолчала, с легкой улыбкой глядя на пугливый огонь свечи,
отраженный медью самовара. Потом, отбросив щипцы, она оправила
кружевной воротник капота и ненужно громко рассказала, что Варавка
покупает у нее бабушкину усадьбу, хочет строить большой дом.
- Он, очевидно, только что пришел, но я все-таки пойду, поговорю с ним об
этом.
И, поцеловав Клима в лоб, она ушла. Мальчик встал, подошел к печке, сел в
кресло, смахнул пепел с ручки его.
"Мама хочет переменить мужа, только ей еще стыдно", - догадался он,
глядя, как на красных углях вспыхивают и гаснут голубые, прозрачные
огоньки. Он слышал, что жены мужей и мужья жен меняют довольно часто,
Варавка издавна нравился ему больше, чем отец, но было неловко и грустно
узнать, что мама, такая серьезная, важная мама, которую все уважали и
боялись, говорит неправду и так неумело говорит. Ощутив потребность
утешить себя, он повторил:
"Ей стыдно еще".
Это было единственное объяснение, которое он мог найти, но тут память
подсказала ему сцену с Томилиным, он безмысленно задумался,
рассматривая эту сцену, и уснул.
События в доме, отвлекая Клима от усвоения школьной науки, не так
сильно волновали его, как тревожила гимназия, где он не находил себе
достойного места. Он различал в классе три группы: десяток мальчиков,
которые и учились и вели себя образцово; затем злых и неугомонных
шалунов, среди них некоторые, как Дронов, учились тоже отлично; третья
группа слагалась из бедненьких, худосочных мальчиков, запуганных и
робких, из неудачников, осмеянных всем классом. Дронов говорил Климу:
- Ты с этими не дружись, это всё трусы, плаксы, ябедники. Вон этот,
рыженький, - жиденок, а этого, косого, скоро исключат, он - бедный и не
может платить. У этого старший братишка калоши воровал и теперь сидит в
колонии преступников, а вон тот, хорек, - незаконно рожден.
Клим Самгин учился усердно, но не очень успешно, шалости он считал
ниже своего достоинства, да и не умел шалить. Он скоро заметил, что
какие-то неощутимые толчки приближают его именно к этой .группе
забракованных. Но среди них он себя чувствовал еще более не на месте, чем
в дерзкой компании товарищей Дронова. Он видел себя умнее всех в классе,
он уже прочитал не мало таких книг, о которых его сверстники не имели
понятия, он чувствовал, что даже мальчики старше его более дети, чем он.
Когда он рассказывал о прочитанных книгах, его слушали недоверчиво, без
интереса и многого не понимали. Иногда он и сам не понимал: почему это
интересная книга, прочитанная им, теряет в его передаче все, что ему
понравилось?
Однажды незаконнорожденный, скуластый и угрюмый мальчуган, фамилия
которого была Иноков, спросил Клима:
- Ты читал Ивангоэ?
- Айвенго, - поправил Клим. - Это написал Вальтер-Скотт.
- Дурак, - презрительно сказал Иноков. - Что ты всех поправляешь?
И, криво усмехнувшись, предупредил:
- Смотри, вырастешь - учителем будешь. Мальчики засмеялись. Они
уважали Инокова, он был на два класса старше их, но дружился с ними и
носил индейское имя Огненный Глаз. А может быть, он пугал их своей
угрюмостью, острым и пристальным взглядом.
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал
пренебрежительное недоброжелательство учителей. Некоторые были
физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком,
оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом
выдувал воздух носом, прищуривая левый глаз, историк входил в класс
осторожно, как полуслепой, и подкрадывался к партам всегда с таким
лицом, как будто хотел дать пощечину всем ученикам двух первых парт,
подходил и тянул тоненьким голосом:
- Н-ну-ус.