.Слова-токакие!Глупость!Ох,глупость
российская... А мужичок? Ох, мужичок! Заплатит он горько за свои дела...
- Нет, Дмитрий Степанович, - отвечал Рощин напространныерассуждения
доктора за чайным столом, - вРоссииещенайдутсясилы...Мыещене
выдохлись... Мы не навоз для ваших немцев... Поборемся! Отстоим Россию!И
накажем... Накажем жестоко... Дайте срок...
Катя, третья собеседница за самоваром, понималаизвсехэтихспоров
только одно, что любимый человек, Рощин,несчастенистрадает,какна
медленнойпытке.Короткостриженная,круглаяголоваегоподернулась
серебром. Худое лицо с ввалившимися темными глазами было точно обугленное.
Когда он говорил,сжимаятяжелыерукинарванойклеенкестола:"Мы
отомстим! Мы накажем!" - Кате представлялось только,чтовотонпришел
домой, обиженный, обессиленный, замученный, и грозит кому-то:"Погодиты
там, ужо с тобой расправимся..." Кому, на самом деле, мог отомститьРощин
- нежный, деликатный, смертельно уставший? Не этим жеоборваннымрусским
солдатам,выпрашивающимнастуденыхулицаххлебаипапирос?..Катя
осторожно садилась рядом с мужем и гладила его руку. Ее заливаланежность
и жалость к нему. Она не могла ощущать зла: ощутив его к кому-нибудь,она
осудила бы прежде всего себя.
Она ничего не понималавпроисходящем!Революцияпредставляласьей
грозовой ночью,опустившейсянаРоссию.Онабояласьнекоторыхслов:
например, совдеп казался ей свирепым словом, ревком -страшным,какрев
быка, просунувшегокудрявуюмордусквозьплетеньвсад,гдестояла
маленькаяКатя(былотакоепроисшествиевдетстве).Когдаона
разворачивала коричневый газетный лист и читала "Французский империализм с
егомрачнымизахватнымипланамиихищническимисоюзами..."-ей
представлялся тихий вголубоватойлетнеймглеПариж,запахванилии
грусти, журчащие ручейки вдоль тротуаров, вспоминала онезнакомомстаром
человеке, который ходил за Катей повсюду и за день до смертизаговорилс
ней на скамейке в саду: "Вы не должны меня бояться, у меня грудная жаба, я
старик. Со мной случилось большое несчастье, - явасполюбил.О,какое
милое, какое милое ваше лицо..." "Ну, какие же они империалисты", - думала
Катя.
Зима кончалась. По городуходилислухи,одиндругогоудивительнее.
Говорили, что англичане и французы тайно мирятся с немцами,стемчтобы
общими силами двинуться наРоссию.Рассказывалиолегендарныхпобедах
генерала Корнилова, который с горсточкой офицеров разбиваетмноготысячные
отряды Красной гвардии, берет станицы, отдает их за ненадобностью и к лету
готовит генеральное наступление на Москву.
- Ах, Катя, - говорил Рощин, - ведь я сижу в тепле,атамдерутся...
Нельзя, нельзя...
Четвертого февраля мимо окон докторской квартиры пошли толпынародас
флагами и лозунгами.
..
Четвертого февраля мимо окон докторской квартиры пошли толпынародас
флагами и лозунгами... Падалкрупныйснег,поднималасьметель,медные
трубы ревели "Интернационал". Шумно ввалился в столовую доктор вшапкеи
шубе, засыпанный снегом.
- Господа, мир с немцами!
Рощин молчавзглянулнаерническое,широкое,мокрое,самодовольно
ухмыляющееся лицо доктора и подошел кокошку.Тамзасплошнойпеленой
бурана шли бесчисленные толпы - в обнимку, кучами, крича и смеясь: шинели,
шинели, полушубки, бабы, мальчишки, - валила серая, коренная Русь.Откуда
взялось их столько?
Серебряный затылок Рощина, напряженный и недоумевающий, ушелвплечи.
Катя щекой коснулась его плеча. За высоким окном проходила не понятнаяей
жизнь.
- Смотри, Вадим, - сказала она, - какие радостные лица...Неужелиэто
конец войне? Не верится, - какое счастье...
Рощин отстранился от нее, сжал заспинойруки,разрезртаегобыл
жесток.
- Рано обрадовались...
В небольшой сводчатой комнате сидело за столом пять человек - в помятых
пиджаках, в солдатских суконных рубахах. Их лица были темны от бессонницы.
На прожженном сукне, покрывавшемстол,средибумаг,окурковикусков
хлеба,стояличайныестаканыителефонныеаппараты.Иногдадверь
отворялась в длинный, гудящийнародомкоридор,входилширокоплечий,в
ременном снаряжении, военный, приносил бумаги для подписи.
Председательствующий, пятый застолом,небольшогоростачеловек,в
сером куцем пиджаке, сидел в кресле, слишкомвысокомпоегоросту,и,
казалось, дремал. Левая рука его лежала на лбу, прикрывая глаза и нос; был
виден только прямой рот с жесткими усиками и небритая щекасдвигающимся
мускулом. Только тот, кто близко знал его, мог заметить, что в щельмежду
пальцами, устало прикрывшими лицо его,глядитострый,лукавыйглазна
докладчика, отмечает игру лиц собеседников.
Почти непрерывно звонили телефоны. Тот же широкоплечий в ремняхснимал
трубки, говорил вполголоса, отрывисто: "Совнарком.Совещание.Нельзя..."
Время от времени кто-то наваливался на дверь из коридора, крутилась медная
ручка. За окнами бушевал ветер со взморья, бил в стекла крупой и дождем.
Докладчик кончил. Сидящие - кто опустил голову, кто обхватил ее руками.
Председательствующий передвинул ладоньвышенаголыйчерепинаписал
записочку, подчеркнув одно словотрираза,такчтоперовонзилосьв
бумагу. Перебросил записочку третьему слева, худощавому, с чернымиусами,
со стоячими волосами.
Третий слева прочел, усмехнулсявусы,написалнатойжезаписке
ответ...
Председательствующий не спеша, глядянаокно,гдебушеваламетель,
изорвал записочку в мелкие клочки.
- Армии нет, продовольствия нет, докладчик прав, мы мечемся впустоте,
- проговорил он глуховатым голосом. - Немцы наступают ибудутнаступать.
Докладчик прав...
- Но это конец? Какой же выход? Капитулировать? Уходить вподполье?-
перебили голоса.