Восемнадцатый год - Алексей Николаевич Толстой 6 стр.


.Слова-токакие!Глупость!Ох,глупость

российская... А мужичок? Ох, мужичок! Заплатит он горько за свои дела...

- Нет, Дмитрий Степанович, - отвечал Рощин напространныерассуждения

доктора за чайным столом, - вРоссииещенайдутсясилы...Мыещене

выдохлись... Мы не навоз для ваших немцев... Поборемся! Отстоим Россию!И

накажем... Накажем жестоко... Дайте срок...

Катя, третья собеседница за самоваром, понималаизвсехэтихспоров

только одно, что любимый человек, Рощин,несчастенистрадает,какна

медленнойпытке.Короткостриженная,круглаяголоваегоподернулась

серебром. Худое лицо с ввалившимися темными глазами было точно обугленное.

Когда он говорил,сжимаятяжелыерукинарванойклеенкестола:"Мы

отомстим! Мы накажем!" - Кате представлялось только,чтовотонпришел

домой, обиженный, обессиленный, замученный, и грозит кому-то:"Погодиты

там, ужо с тобой расправимся..." Кому, на самом деле, мог отомститьРощин

- нежный, деликатный, смертельно уставший? Не этим жеоборваннымрусским

солдатам,выпрашивающимнастуденыхулицаххлебаипапирос?..Катя

осторожно садилась рядом с мужем и гладила его руку. Ее заливаланежность

и жалость к нему. Она не могла ощущать зла: ощутив его к кому-нибудь,она

осудила бы прежде всего себя.

Она ничего не понималавпроисходящем!Революцияпредставляласьей

грозовой ночью,опустившейсянаРоссию.Онабояласьнекоторыхслов:

например, совдеп казался ей свирепым словом, ревком -страшным,какрев

быка, просунувшегокудрявуюмордусквозьплетеньвсад,гдестояла

маленькаяКатя(былотакоепроисшествиевдетстве).Когдаона

разворачивала коричневый газетный лист и читала "Французский империализм с

егомрачнымизахватнымипланамиихищническимисоюзами..."-ей

представлялся тихий вголубоватойлетнеймглеПариж,запахванилии

грусти, журчащие ручейки вдоль тротуаров, вспоминала онезнакомомстаром

человеке, который ходил за Катей повсюду и за день до смертизаговорилс

ней на скамейке в саду: "Вы не должны меня бояться, у меня грудная жаба, я

старик. Со мной случилось большое несчастье, - явасполюбил.О,какое

милое, какое милое ваше лицо..." "Ну, какие же они империалисты", - думала

Катя.

Зима кончалась. По городуходилислухи,одиндругогоудивительнее.

Говорили, что англичане и французы тайно мирятся с немцами,стемчтобы

общими силами двинуться наРоссию.Рассказывалиолегендарныхпобедах

генерала Корнилова, который с горсточкой офицеров разбиваетмноготысячные

отряды Красной гвардии, берет станицы, отдает их за ненадобностью и к лету

готовит генеральное наступление на Москву.

- Ах, Катя, - говорил Рощин, - ведь я сижу в тепле,атамдерутся...

Нельзя, нельзя...

Четвертого февраля мимо окон докторской квартиры пошли толпынародас

флагами и лозунгами.

..

Четвертого февраля мимо окон докторской квартиры пошли толпынародас

флагами и лозунгами... Падалкрупныйснег,поднималасьметель,медные

трубы ревели "Интернационал". Шумно ввалился в столовую доктор вшапкеи

шубе, засыпанный снегом.

- Господа, мир с немцами!

Рощин молчавзглянулнаерническое,широкое,мокрое,самодовольно

ухмыляющееся лицо доктора и подошел кокошку.Тамзасплошнойпеленой

бурана шли бесчисленные толпы - в обнимку, кучами, крича и смеясь: шинели,

шинели, полушубки, бабы, мальчишки, - валила серая, коренная Русь.Откуда

взялось их столько?

Серебряный затылок Рощина, напряженный и недоумевающий, ушелвплечи.

Катя щекой коснулась его плеча. За высоким окном проходила не понятнаяей

жизнь.

- Смотри, Вадим, - сказала она, - какие радостные лица...Неужелиэто

конец войне? Не верится, - какое счастье...

Рощин отстранился от нее, сжал заспинойруки,разрезртаегобыл

жесток.

- Рано обрадовались...

В небольшой сводчатой комнате сидело за столом пять человек - в помятых

пиджаках, в солдатских суконных рубахах. Их лица были темны от бессонницы.

На прожженном сукне, покрывавшемстол,средибумаг,окурковикусков

хлеба,стояличайныестаканыителефонныеаппараты.Иногдадверь

отворялась в длинный, гудящийнародомкоридор,входилширокоплечий,в

ременном снаряжении, военный, приносил бумаги для подписи.

Председательствующий, пятый застолом,небольшогоростачеловек,в

сером куцем пиджаке, сидел в кресле, слишкомвысокомпоегоросту,и,

казалось, дремал. Левая рука его лежала на лбу, прикрывая глаза и нос; был

виден только прямой рот с жесткими усиками и небритая щекасдвигающимся

мускулом. Только тот, кто близко знал его, мог заметить, что в щельмежду

пальцами, устало прикрывшими лицо его,глядитострый,лукавыйглазна

докладчика, отмечает игру лиц собеседников.

Почти непрерывно звонили телефоны. Тот же широкоплечий в ремняхснимал

трубки, говорил вполголоса, отрывисто: "Совнарком.Совещание.Нельзя..."

Время от времени кто-то наваливался на дверь из коридора, крутилась медная

ручка. За окнами бушевал ветер со взморья, бил в стекла крупой и дождем.

Докладчик кончил. Сидящие - кто опустил голову, кто обхватил ее руками.

Председательствующий передвинул ладоньвышенаголыйчерепинаписал

записочку, подчеркнув одно словотрираза,такчтоперовонзилосьв

бумагу. Перебросил записочку третьему слева, худощавому, с чернымиусами,

со стоячими волосами.

Третий слева прочел, усмехнулсявусы,написалнатойжезаписке

ответ...

Председательствующий не спеша, глядянаокно,гдебушеваламетель,

изорвал записочку в мелкие клочки.

- Армии нет, продовольствия нет, докладчик прав, мы мечемся впустоте,

- проговорил он глуховатым голосом. - Немцы наступают ибудутнаступать.

Докладчик прав...

- Но это конец? Какой же выход? Капитулировать? Уходить вподполье?-

перебили голоса.

Назад Дальше