.. Слыхала про это?
— Как не слыхать! — спокойно сказала Манефа.
— А кто от вас эту беду до поры до времени, покуда сила
да мочь есть, отводит?— продолжал Патап Максимыч.— Кто
за вас у начальства хлопочет?.. Знаешь?..
— Знаю, что ты наш заступник. Тобой держимся,— молвила Манефа.
— Так помни же мое слово и всем игуменьям повести,— кипя гневом, сказал Патап Максимыч,— если Настасья уходом уйдет в какой—нибудь скит,— и твоей обители и всем вашим скитам конец... Слово мое крепко... А ты, Настасья,— прибавил он, понизив голос,— дурь из головы выкинь... Слышишь?.. Ишь какая невеста Христова проявилась!.. Чтоб я не слыхал таких речей...
Сказав это, Патап Максимыч вышел из горницы и крепко хлопнул за собой дверью...
* * *
На другой день после того у Чапуриных баню топили. Хоть дело было и не в субботу, но как же приехавших из Комарова гостей в баньке не попарить? Не по—русски будет, не по старому завету. Да и сам Патап Максимыч такой охотник был париться, что ему хоть каждый день баню топи.
Баня стояла в ряду прочих крестьянских бань за деревней, на берегу Шишинки, для безопасности от пожару и чтобы летом, выпарившись в бане, близко было окунуться с холодную воду речки. Любит русский человек, выпарившись, зимой на снегу поваляться, летом в студеной воде искупаться. Перед сумерками пошла париться Аксинья Захаровна с дочерьми и Фленушкой, Матрена работница шла с ними для послуги. Из дому в баню надо идти мимо токарен, от них узенькая тропинка пролегала середи сугробов к Чапуринской бане. Высокая, белая(Белою называется баня с дымовою трубой, а не курная, которую зовут обыкновенно черною.), светлая, просторная, она и снаружи смотрела дворянскою, а внутри все было чисто и хорошо прибрано. Липовые полки, лавки и самый пол по нескольку раз в год строгались скобелем, окна в бане были большие, со стеклами, и чистый передбанник прирублен был.
Фленушка вышла из дому последняя, и когда вошла в передбанник, Аксинья Захаровна с Парашей уже разделись и ушли в баню, где Матрена полки и лавки подмывала. Настя еще раздевалась.
— Сейчас узнала, в которой токарне чей—то милый дружок работает,— вполголоса сказала ей вошедшая Фленушка,— вторая с краю, от нее тропинка к бане проложена.
— Зачем узнавала, Фленушка? — спросила Настя.
— Да так, на всякий случай. Может быть, пригодится,— отвечала Фленушка.— Ну, к примеру сказать, весточку какую велишь передать, так я уж и знаю, куда нести.
— Какие весточки? С ума ты, что ли, сошла?
— Да разве сохнуть тебе? — сказала Фленушка.— Надо же вас свести; жива быть не хочу, коль не сведу. Надо и его пожалеть. Пожалуй, совсем ума решится, тебя не видаючи.
— Может быть, он и думать—то про меня не хочет,— сказала Настя.
— Дурак он, что ли? — отвечала Фленушка.— Кто от этакой красоты отворотится? Смотри—ка какая!..— прибавила она, глядя на раздевавшуюся девушку.— Жизнь бы свою Алешка отдал, глазком бы только взглянуть теперь на свою сударушку. Ишь какая пышная, сдобная, белая!.. Точно атлас на пуху. И принялась щекотать Настю.
— Да полно же тебе, безумная!— крикнула Настя и побежала в баню.
Часа через полтора настали сумерки. В токарнях зашабашили. Алексей остался в своей, чтобы маленько поизладить станок, он подводил к нему новый ремень. Провозился он с этим делом долго, все токари по своим местам разошлись, и токарни были на запоре. Когда вышел он и стал запирать свою токарню, почти совсем уже стемнело. Кругом ни души. Оглянувшись назад, увидел Алексей, что по тропинке из бани идет какая—то женщина в шубе, укрытая с головы большим шерстяным платком, и с веником под мышкой. Когда она подошла поближе, он узнал Фленушку. Аксинья Захаровна с дочерьми давно уж домой прошла.
— Здоровенько ль поживаешь, Алексей Трифоныч? — сказала Фленушка, поравнявшись с ним.
— Славу богу, живем помаленьку,— отвечал он, снимая шапку.
— Кланяться тебе велели,— сказала она.
— Кто велел кланяться?— спросил Алексей.
— Ишь какой недогадливый! — засмеясь, отвечала Фленушка.— Сам кашу заварил, нагнал на девку сухоту да еще спрашивает: кто?.. Ровно не его дело... Бесстыжий ты эдакой!.. На осину бы тебя!..
— Да про кого ты говоришь? Мне невдомек,— сказал Алексей, а у самого сердце так и забилось. Догадался.
— Некогда мне с тобой балясы точить,— молвила Фленушка.— Пожалуй, еще Матрена из бани пойдет да увидит нас с тобой, либо в горницах меня хватятся... Настасья Патаповна кланяться велела. Вот кто... Она по тебе сокрушается... Полюбила с первого взгляда... Вишь глаза—то у тебя, долговязого, какие непутные, только взглянул на девку, тотчас и приворожил... Велишь, что ли, кланяться?
— Поклонись, Флена Васильевна,— сказал Алексей, с жаром схватив ее за руку.— Сам я ночи не сплю, сам от еды отбился, только и думы, что про ее красоту неописанную.
— Ну, ладно,— молвила Фленушка.— Повидаемся на днях; улучу времечко. Молчи у меня, беспременно сведу вас.
— Сведи, Флена Васильевна, сведи,— радостно вскрикнул Алексей.— Век стану за тебя богу молиться!
Фленушка ушла. У Алексея на душе стало так светло, так радостно, что он даже не знал, куда деваться. На месте не сиделось ему: то в избе побудет, то на улицу выбежит, то за околицу пойдет и зальется там громкою песней. В доме петь он не смел: не ровен час, осерчает Патап Максимыч.
* * *
После этого Алексей несколько раз виделся с Фленушкой. И каждый раз передавала она ему поклоны от Насти и каждый раз уверяла его, что Настя до веку его не разлюбит и, кроме его, ни за кого замуж не пойдет.
— Не отдадут ее за меня,— грустно сказал Алексей Фленушке, когда заговорила она о свадьбе.— У нас с Настасьей Патаповной ровна любовь, да не ровны обычаи. Патап Максимыч и богат и спесив: не отдаст детище за бедного работника, что у него же в кабале живет... Ведь я в кабале у него, Флена Васильевна, на целый год закабален... Деньги отцу моему он выдал наперед, чтобы нам домом поправиться: ведь сожгли нас, обокрали, может быть, слыхала?.. А ты сама знаешь, закабаленный своих выдает? Так и тут: все едино... Да и захочет ли еще, Настасья Патаповна себя потерять, выйдя за меня?
— Ради милого и без венца нашей сестре не жаль себя потерять!— сказала Фленушка.