— Удавлюсь, либо камень на шею да в воду, а за тем женихом, что тятя на базаре сыскал, я не буду...
— Так и отцу говори,— молвила Фленушка, ободрительно покачивая головою.— Этими самыми словами и говори, да опричь того "уходом" пугни его. Больно ведь не любят эти тысячники, как им дочери такие слова выговаривают... Спесивы, горды они... Только ты не кипятись, тихим словом говори. Но смело и строго... Как раз проймешь, струсит... Увидишь.
— Сделаю по—твоему, Фленушка,— сказала Настя.— Сегодня же сделаю. А его видела? — прибавила она, понизив голос.
— Алексея—то?
— Да,— полушепотом промолвила Настя.
— Видела. И он тем же женихом беспокоится,— сказала Фленушка.— Как хочешь, Настенька, а вам надо беспременно повидаться, обо всем промеж себя переговорить. Да я сведу вас. Аксинья—то Захаровна велела мне в твою светелку перебраться.
— В самом деле? — радостно вскрикнула Настя.— То—то наговоримся...
— Не в том дело,— отвечала Фленушка.— То хорошо, что, живучи с тобой, легче мне будет свести вас. Вот я маленько подумаю, да все и спроворю. И, прищелкивая пальцами, весело запела:
Я у батюшки дочка была,
я у тысячника,
У тысячника.
Приневоливал меня родной батюшка,
Приговаривала матушка
Замуж девушке идти,
Да идти да и замуж
Девушке идти.
Во все грехи тяжкие,
Грехи тяжки поступить,
Тяжки поступить.
Да дождусь я, девка, темной ночи,
Во полночи уйду в темный лес,
Да и в лес.
За обедом Патап Максимыч был в добром расположении духа, шутки шутил даже с матушкой Манефой. Перед обедом долго говорил с ней, и та успела убедить брата, что никогда не советовала она племяннице принимать иночество. Больше всего Патап Максимыч над Фленушкой подшучивал, но та сама зубаста была и, при всей покорности, в долгу не оставалась. Настя молчала.
Отобедали, по своим местам разошлись. Патап Максимыч прошел в Настину светелку и сказал Фленушке, чтобы она подождала, покуда он станет с дочерью говорить, не входила б в светелку.
— Я нарочно пришел к тебе, Настя, добрым порядком толковать,— начал Патап Максимыч, садясь на дочерину кровать.— Ты не кручинься, не серчай. Давеча я пошумел, ты к сердцу отцовских речей не примай. Хочешь, бусы хороши куплю?
— Не надо мне, тятенька, подарков твоих,— сухо ответила Настя.— И без того много довольна. Не дари меня, только не отнимай воли девичьей.
— Какая это воля девичья?— спросил, улыбаясь, Патап Максимыч.— Шестой десяток на свете доживаю, про такую волю не слыхивал. И при отцах наших и при дедах про девичью волю не было слышно. Что ж это за воля такая ноне проявилась? Скажи—ка!
— А вот какая это воля, тятенька,— отвечала Настя.— Примером сказать, хоть про жениха, что ты мне на базаре где—то сыскал, Снежков, что ли, он там прозывается.
Не лежит у меня к нему сердце, и я за него не пойду. В том и есть воля девичья. Кого полюблю, за того и отдавай, а воли моей не ломай.
— Да ведь ты еще не видала Снежкова,— сказал Патап Максимыч.— Может, приглянется. Парень молодой, разумный.
— Что молод, про то спорить не стану, не видала,— молвила Настя.— А разумен ли, не знаю.
— Я тебе сказываю, что разумен,— возразил Патап Максимыч.— Аль не веришь отцу?
— Верю, тятя,— молвила Настя.— Только вот что скажи ты мне: где ж у него был разум, как он сватал меня? Не видавши ни разу,— ведь не знает же он, какова я из себя, пригожа али нет,— не слыхавши речей моих,— не знает, разумна я али дура какая—нибудь. Знает одно, что у богатого отца молодые дочери есть, ну и давай свататься. Сам, тятя, посуди, можно ли мне от такого мужа счастья ждать?
— Да он не сам сватался,— сказал Патап Максимыч.— Мы с его родителем ладили дело.
— А! старики решили, значит! — улыбаясь, сказала Настя.— Пускай, дескать, детки живут, как себе знают... А скажи мне, тятя, как у вас речь про свадьбу зашла? Ты зачал али Снежков? Промолчал Патап Максимыч.
— Ведь не ты же, тятя, первый зачал,— продолжала Настя.— Не станешь же ты у богатых купцов своим дочерям женихов вымаливать. Не такой ты человек, дочерей не продашь.
Совестно стало Чапурину. Встал он с кровати и зачал крупными шагами сновать взад и вперед по светлице.
— Несодеянное говоришь! — зачал он.— Что за речи у тебя стали!.. Стану я дочерей продавать!.. Слушай, до самого Рождества Христова единого словечка про свадьбу тебе не молвлю... Целый год — одумаешься тем временем. А там поглядим да посмотрим... Не кручинься же, голубка,— продолжал Патап Максимыч, лаская дочь.— Ведь ты у меня умница.
— Прости меня, тятя, голубчик, что давеча я тебя на гнев навела,— склонив головку на отцовскую грудь, молвила Настя.
— Ну, и меня прости,— сказал Патап Максимыч, поглаживая волосы Насти и целуя ее в глаза.
— Только попомни, тятя, мое слово,— решительно и твердо проговорила Настя.— Коли вздумаешь меня силой замуж отдать, я над собой что—нибудь сделаю.
— Что сделаешь? — вызывающим голосом спросил Патап Максимыч.
— В скит уйду, черну рясу надену,— сказала Настя.— А возьмешь из обители,— потеряю себя.
— Эк что вздумала!— вскрикнул тревожно Чапурин.
— Руки наложу на себя: камень на шею да в воду!— сверкая очами, молвила Настя.— А не то еще хуже наделаю! Замуж "уходом" уйду!.. За первого парня, что на глаза подвернется, будь он хоть барский!.. Погоней отобьешь — гулять зачну.
— Что ты, Настасья? — смутясь от слов дочери и понизив голос, сказал Патап Максимыч.— В уме ли?.. Да как у тебя язык повернулся такое слово сказать?
— К слову только сказала,— сдержанно ответила Настя.
— Не забирай же в голову пустяков,— строго, но тихо промолвил Чапурин, уходя из светелки.